Культура ВРН

К великому сожалению, и заслуги и даже имя его сегодня мало кому известны. Использую не столь уж яркую юбилейную дату, чтобы напомнить о существовании в нашей литературе, а также истории этой уникальной личности, большая часть жизни и творчества которой связаны к тому же с Воронежским краем.

Эртель был из той редкой породы людей, которых не хватило России в 19-м веке, чтобы избежать катастроф 20-го века. Литературным творчеством он ответил на вопрос «Кто виноват?», а своей преобразовательной деятельностью на ниве общественной жизни на вопрос «Что делать?».

Александр Иванович Эртель родился 19 июля 1855 года в Задонском уезде Воронежской губернии, в год вступления на престол императора Александра II. Отец будущего писателя был управляющим имением помещиков Савельевых. Будущий писатель с детства оказался между господами и слугами, к 16 годам знал и умел все крестьянские работы, а восемнадцатилетним юношей уже был приказчиком в экономии крупного землевладельца неподалеку от Усмани, ныне Липецкой области.

На литературном поприще А.И. Эртель выступил в 1879 году, обратив на себя внимание критики и читающей публики очерками в журналах «Вестник Европы», «Русское Богатство» и других изданиях. В 1883 году в Петербурге вышел первый том рассказов и очерков «Записки степняка». А в 1889 году в «Русской Мысли» напечатан большой роман Эртеля «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги», в 1890 вышедший отдельным изданием.

Иван Алексеевич Бунин, оценивавший людей, особенно литературного цеха, по высшему «гамбургскому» счету, «раздраконил» (выражение Нины Берберовой) немало своих современников. В числе «раздраконенных» оказались – Алексей Толстой, Максим Горький, Сергей Есенин, Валерий Брюсов… Но тем, чей талант ценил и кого любил как человека, он посвящал отдельные очерки и эссе. Полжизни он писал о Льве Толстом. И почти столько же о Чехове. Но с особой сердечной теплотой напоминал он о талантах, незаслуженно забытых, историей недооцененных.

В 1929 году, уже в эмиграции, Бунин создал прекрасный очерк «Эртель», в котором светится душа не только его героя, но и самого Бунина.

Вот его начало. «Он теперь почти забыт, а для большинства и совсем неизвестен. Удивительна была его жизнь, удивительно и это забвение. Кто забыл его друзей и современников – Гаршина, Успенского, Короленко, Чехова? А ведь, в общем, он был не меньше их, – за исключением, конечно, Чехова, – в некоторых отношениях даже больше».

И далее. «Двадцать лет тому назад, в Москве, в чудесный морозный день, я сидел в его кабинете, в залитой солнцем квартире на Воздвиженке, и, как всегда при встречах с ним, думал:

«Какая умница, какой талант в каждом слове, в каждой усмешке! Какая смесь мужественности и мягкости, твердости и деликатности, породистого англичанина и воронежского прасола!..
Как поверить, что этот самый человек в юности двух слов не умел связать в самом невзыскательном уездном обществе, плохо знал, как обращаться с салфеткой, писал с нелепейшими орфографическими ошибками?».

В этой же самой квартире он вскоре и умер – от разрыва сердца.
Похоронен в Новодевичьем монастыре, рядом с могилой А.П. Чехова.

Через год после того вышли в свет семь томов собрания его сочинений (рассказов, повестей и романов) и один том писем. К роману «Гарденины» было приложено предисловие Л.Н. Толстого. К письмам – его автобиография и статья М.О. Гершензона «Мировоззрение Эртеля».




Есть в человеческом общежитии такая прискорбная закономерность –навешивать ярлыки, порой не вникая глубоко: а к той ли категории отнесено явление? И в этом смысле везёт фанатикам одной идеи – с ними все понятно. А если человек прошёл сложный духовный и общественно-мировоззренческий путь, если он воодушевлялся, искренно верил во что-то, а потом разочаровывался в этом, искал новую опору, находил и снова верил, и снова разочаровывался… Тогда приклеивают ярлык, основываясь на фактах поверхностных и понятных. Не вникая в подробности.

Именно к такой категории общественно ориентированных и искренне ищущих наиболее разумный, безболезненный путь улучшения жизни народной, а также своё место в этом процессе, и относится Александр Иванович Эртель.

Сегодня, как и во времена Бунина, имя Эртеля известно, в основном, узкому кругу литературоведов. И не его вина в этом. История – дама капризная. Одних она незаслуженно возносит, другим дарит незаслуженное забвение. Хотя, случается, объективность и истина торжествуют и столетия спустя после физической смерти талантливого человека. Я полагаю, что полноценная оценка Эртеля ещё впереди.

История России, в том числе её литературы, дважды сработала против объективной оценки жизни и творчества этого человека. Началось все ещё в годы 1880-е, в пору активного сотрудничества писателя с журналами. Оттого что он так хорошо знал крестьянскую среду (сын управляющего имениями, и сам управляющий, – уже в третьем поколении!), оттого что с таким сочувствием описывал лучших ёе представителей, оттого что заведовал народнической библиотекой в Петербурге (в 1879-80 годах) и был открыт для литературы писателем-народником П.В. Засодимским, оттого что сидел в Петропавловской крепости за связь с революционерами-народниками, уже к концу 1880-х Эртель был однозначно причислен к писателям народнической ориентации. К этой когорте тогдашняя российская критика относила сочинителей «второго-третьего» эшелона: Глеба Успенского, Павла Засодимского, Николая Златовратского, Василия Слепцова… И эту печать на имени Эртель пронёс до конца жизни. Более того, и сегодня, если вы наберёте в интернете имя Эртеля в википедии, то прочтёте: «русский писатель народнических взглядов…».

После октября 1917 года, когда Брюсов в 1923 году разделил писателей дореволюционного периода на «наших» и «не наших», Эртель опять попал во вторую категорию, хотя в 1918 году его семитомное собрание сочинений было переиздано. Дело в том, что народники в свое время отошли от активной пропаганды идей революции и не признавали руководящую роль рабочего класса в её осуществлении. За это они были признаны чуждыми воцарившейся идеологии. Их произведения печатались скупо, с оглядкой. Так собрание сочинений Эртеля после 1918 года не переиздавалось ни разу. Выходили время от времени в разных издательствах «Записки Степняка», переиздавался роман «Гарденины». Ни разу – с 1909 года! – не был переиздан том его избранных писем.

Литература о писателе также немногочисленна. В угоду идеологии некоторые оценки его творчества вообще были на уровне бреда. Так в пору активной борьбы с «космополитизмом», в конце 1940-х – начале 1950-х, центральная партийная газета «Правда» писала, что Эртель «сатирически нарисовал выразительные образы помещиков, замышлявших отдать мужиков в культурное рабство европейцам».

На самом же деле Александр Иванович Эртель не был ни сколько-нибудь последовательным народником, не был и писателем чисто народнической ориентации. Он был человеком живым, ищущим, увлекающимся, в том числе, так называемыми передовыми идеями своего времени. Он короткое время восхищался народниками, революционерами, увлекался идеями Льва Толстого… Но, дойдя «до донышка», поняв и познав сущность идей и возможность их реализации в живой жизни, познав людей, генерирующих или исповедующих эти идеи, он рано или поздно чувствовал их недостаточность, «худосочность для жизни» и отходил от них.

Дело в том, что Александр Эртель, как мало кто из его современников, так подробно, так практически, а не из газет и студенческих дискуссий, знал социальную вертикаль современного ему общества – от последнего сельского кабатчика до сиятельных особ великосветских салонов.

Почитайте. Весь общественный срез пореформенной России найдёте в его рассказах, повестях и романах. Какой-то даме, которая жаловалась писателю, – это уже в начале 1900-х, – что не любит читать Достоевского, потому что «он труден и скучен», Эртель с усмешкой поддакнул: «Да уж, писатель не для пищеварения…».

Так вот и произведения самого Эртеля тоже «не для пищеварения». В его рассказах-очерках много острой и неприглядной правды, немало обиженных жизнью, прозябающих в темноте и нищете – то ли по собственной вине, то ли в силу существующего социального неустройства… Да и откровенных негодяев выведено немало. Кому хочется вникать во все это? А вникать все-таки надо.
Сегодня, когда Россия снова находится на очередном витке кардинального общественного переустройства, знание ее истории особенно необходимо. Хотя бы для того, чтобы в который уже раз «не наступать на одни и те же грабли». По себе, по своему поколению знаю, что истинной истории России мы ещё не освоили. А она крайне интересна и удивительна. Внимательное, заинтересованное чтение Эртеля позволяет понять, например, из чего, на какой почве возникли в России 1905-й, а затем и 1917-й годы.

Между тем, имя Эртеля сегодня постоянно игнорируется. Оно известно, может быть, только узкому кругу литературоведов, занимающихся литературой пореформенной России, то есть периодом 1860-х – 1890-х годов. В 2005 году было 150-летие со дня рождения замечательного писателя, мыслителя, человека. Никто, кажется, и не заметил этой даты. А ведь ещё есть что издавать! В том числе и письма, которые не переиздавались после 1909 года.

Летом 2005 года автор этих строк, готовя материал к юбилею писателя для одной из воронежских газет, провёл короткий опрос среди преподавателей литературы средних школ, гимназий и лицеев. Из десяти опрошенных только двое вспомнили, что, кажется, был такой «третьестепенный» писатель в девятнадцатом веке. А на вопрос, знакомят ли как-то с его творчеством сегодняшних школьников, возмущенно ответили: «Какой там Эртель! И так часы литературы в школе все время урезают, чуть ли не на факультатив хотят перевести предмет. Мы с Пушкиным и Достоевским едва успеваем детей познакомить…».

Не нашлось места Эртелю и в выпущенном в 2000 году научным издательством «Большая Российская энциклопедия» «Биографическом энциклопедическом словаре». Между тем есть статья, скажем, о В.И. Засулич: «деятель рев. движения, лит. критик, публицист…».

Такова сегодняшняя реальность. А между тем в 90-х годах ХIХ века Лев Толстой, отвечая на одну из анкет, заметил: «В настоящее время Эртель является самым крупным художником в России». Лев Николаевич часто бывал точен в выборе слов. И в данном случае употребленное определение «художник» звучит в его устах значительнее и определённее, чем нейтральное слово «писатель».




Было бы, по меньшей мере, опрометчиво, говоря об Эртеле, не обратиться, хотя бы в общих чертах, к эпохе, в которую выпало ему жить и заниматься литературным творчеством. Кстати ещё и потому, что происходящее сегодня, – серия реформ во всех направлениях общественной жизни – весьма напоминает ту эпоху.

Александр Иванович Эртель, напомним, родился в том же 1855 году, когда на российский престол вступил Александр II, прозванный дореволюционными историками «Освободителем». Новый император упразднил крепостное право. Этот фундаментальный и драматический поворот в русской истории, кстати, подготавливался специально созданным им в 1857 году «секретным комитетом по устройству быта крестьян», который в 1858 году возглавил сам Император. В годовщину вступления на престол, 19 февраля 1861 года, Александр II подписал знаменитый Манифест об отмене крепостного права и утвердил «Положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости». Крестьяне были признаны свободными безо всякого выкупа в пользу помещиков. 5 марта «воля» была обнародована и принята народом спокойно, без общественных потрясений.

Всё началось позже.

Вспомним, как реагирует народ сегодня на происходящие реформы: конституционную, управленческую, пенсионную, образовательную и т.д. Нередко даже сами исполнители не могут понять, что к чему, с какого конца подойти к реализации. А нынешний российский народ, в основном, всё-таки имеет среднее образование.

А что же спросить с крестьян той поры, 1860- 70-х годов, если, как утверждали советские учебники истории, почти все они были поголовно неграмотными?.. Ведь Россия того времени на девяносто процентов была крестьянской.

К тому же, осчастливить человека, а тем более общество, против его желания – невозможно. Как говорится, декретом душу не согреешь. Но разумной, постепенной реализацией насущного декрета улучшить жизнь народа всё-таки можно.

Оказалось, что многие, в том числе веками привыкшие быть крепостными, не были готовы к такому повороту событий. Ведь рушилась вся, складывавшаяся столетиями, система отношений, вся иерархия, вся властная вертикаль, в приверженности к которой воспитывались с детства. Поэтому очень многие восприняли декретированную «волю» как личную катастрофу.

В пьесе А.П. Чехова «Вишнёвый сад» есть вечерняя сцена, в которой среди господ присутствует старый Фирс, слуга. И вдруг раздается отдалённый звук непонятного происхождения, от которого и барыня и дочки ее невольно вздрагивают. После всеобщего онемения идёт диалог.

Фирс. Перед несчастьем тоже было: и сова кричала, и самовар гудел бесперечь.
Гаев. Перед каким несчастьем?
Фирс. Перед «волей»…

Напомним: эта последняя пьеса написана Чеховым в 1904 году. Прошло почти полвека со дня появления Манифеста о «воле», а Фирс по-прежнему остался верным слугою своим господам. В финале, как мы помним, «благодарные» господа забывают его в опустевшем доме, а новые хозяева наглухо заколачивают окна и двери…

Формирование мировоззрения Эртеля пало на годы семидесятые ХIХ столетия, когда все устои перевернулись и начали укладываться новые. Оправившиеся от первоначального шока и крепостные и дворовые крестьяне и их хозяева-землевладельцы вынуждены были учиться жить в новых условиях. Земельная реформа не могла проходить гладко в России хотя бы потому, что слишком различны условия в разных её климатических зонах. Если где-то, на хороших землях, крестьянам было выгодно выкупать землю и становиться собственниками, однодворцами, то в других местах для содержания семьи выгоднее было целыми поселениями уходить на отхожий промысел. Появились купцы-перекупщики, кулаки и, как всегда водится в пору неразберихи, всякие ушлые проходимцы, которые использовали неразбериху в своих корыстных целях. Вспомним годы 1990-е…

Вслед за крестьянской реформой последовали земская и судебная, реформа народного просвещения и финансовая, была введена новая система управления городами и уездами, появился новый закон о печати, смягчающий цензурный надзор. Этим воспользовались в своих корыстных целях радикальные элементы, которые всегда имеются в любом обществе. Для людей такого типа главный лозунг: «Хочу всё сразу и сейчас!». Они стали организовывать революционные кружки, готовить террористов – для расправы с правительством и с теми, кто должен был воплощать реформы в жизнь. Первые результаты такой подготовки сказались уже 4 апреля 1866 года. В тот день 24-летний народник Дмитрий Каракозов стрелял в императора Александра II. Были в те годы в растерянности и так называемые «либеральные демократы». Процесс социального расслоения таким образом затронул все этажи общества. Но в первую очередь, конечно, крестьянскую среду.

Чтобы правдиво описать происходившее тогда в деревне, следовало именно там родиться и вырасти, застать и старое и новое, естественным образом впитать все впечатления, жить там безвыездно годами и многое испробовать и почувствовать, как говорится, «на собственной шкуре».

Ведь всё-таки тот же Лев Николаевич Толстой был по преимуществу барином, пахал поле и ходил в рубахе по-крестьянски подпоясанной, в основном, для утверждения собственного самочувствия. Недаром Глеб Успенский в апреле 1885 года писал своему корреспонденту А.И. Иванчину-Писареву в Минусинск: «Л. Толстой «теорию благотворительности» практиковал на деле. Теперь он все это попрал и говорит: «пахать!». Я думаю, что и это не пристало барину. Зачем же тащить из мужицкой теории в свою то, что для барина только извинение не вмешиваться в политику? Ведь пахать-то в самом деле не будет…». И, правда, мы не знаем, сколько земли ему удалось вспахать, но чтим его великим за его гениальные романы, повести и рассказы, в которых обширная общественная панорама и которые помогают разобраться и в истории России и в людях ее населяющих. «Пахота» такого масштаба, конечно же, привилегия единиц.

Положение – между господами и слугами, – в котором естественным образом с детства оказался Александр Иванович Эртель, управляющий крупными имениями в третьем поколении, было в то время уникальным в писательской среде. Ведь всё-таки и писатели-народники типа Глеба Успенского, Николая Златовратского и Павла Засодимского жили преимущественно в столицах, вращались в писательской-журналистской среде, а временами, в летнее время, «снимали избу в деревне под дачу» (С.Н. Златовратская. Из воспоминаний об отце.) и параллельно наблюдали крестьянскую жизнь. То есть со стороны.

И другое дело – с утра до ночи вникать во все мелочи крестьянского хозяйствования и отвечать перед хозяином за результаты труда целого земледельческого года. Для Александра Ивановича Эртеля всё это было естественно. Он с детства знал и умел все крестьянские работы и заботы.




В восьмидесятые годы ХIХ века, на которые падает расцвет творчества Эртеля, возникла как бы естественная творческая пауза. Крупные русские романисты, такие, как Достоевский, Гончаров, Тургенев, либо уже ушли из жизни, либо уже создали свои главные произведения. Появление Эртеля в литературе с его точными наблюдениями происходящего в деревне, прекрасным русским языком, социально острой постановкой вопросов, которые пыталось разрешить общество и на которые мучительно искал ответы сам автор, не могло в то время пройти незамеченным.

В рассказах цикла «Записки Степняка» органически сосуществуют поэтическая художественность и острая социальная публицистичность. Автор-повествователь то и дело задает вопросы мужикам, которые встречаются на его пути. В рассказе «Под шум вьюги» невольное уважение вызывает «справный мужик» Андреян Семёныч. У него и изба просторная да чистая, с «белою» печкою, и сам он умный, ладный и обстоятельный. Поселение «Калинкины дворики», в котором он живёт, процветающее, потому что народ в нём дружный, «мирское дело не продаст, не пропьет». С нескрываемой тревогой рассказывает он о разоре, который происходит в соседних деревнях: «…народ дюже стал слабее, чем в наше время, – кабаки эти пошли, и дележи, и воровство… Мы ещё отцовским нажитием сыты, это вот с воли-то маненько поупали, а то зажитнее нас в округе не было». А на вопрос заезжего, почему барские живут «справнее» однодворцев, тот же Андреян Семеныч мудро рассуждает: «Это правда, что супротив барского однодворец не вынесет. Перво-наперво работает он куда плоше нашего, под страстью не был, барщины не знавал, а другое дело – избалован. Ну, вот теперь и расплачивается…».

Разъезжая по степным просторам, автор наблюдает, как вырождаются дворянские усадьбы, как бывших мелкопоместных дворян вытесняют нарождающиеся предприимчивые буржуа. «Теперь еду я по сёлам, –возмущается герой рассказа «Барин Листарка», – там дом, там усадьба… Да ещё какой дом, какая усадьба, могу вам сообщить! Дом с иголочки, усадьба – полная чаша… Чей дом? – «Епифана Елдакимовича»! – Чья усадьба? – «Малафея Евстигнеева»!.. Тьфу!».

Особое место в творчестве А.И. Эртеля, конечно, занимает роман «Гарденины, их дворня, приверженцы и враги». Это фундаментальное сочинение той эпохи, в котором присутствуют все признаки классического романа: эпический простор, плавное, неторопливое развитие событий, гравюрно очерченные подробности в описании действующих лиц и отношений между ними, милые сердцу пейзажи степной полосы. И к тому же почти весь срез социальной вертикали пореформенной России. Нет мест нудных, затянутых, как, скажем, в некоторых переводах на русский Бальзака, Диккенса или Голсуорси.

Лев Толстой в предисловии к роману пишет, что «начав читать эту книгу, не мог оторваться, пока не прочёл ее всю и не перечёл некоторых мест по несколько раз. Главное достоинство, – продолжает он, – кроме серьёзного отношения к делу, кроме такого знания народного быта, какого я не знаю ни у одного писателя, – неподражаемое, не встречаемое нигде достоинство этого романа есть удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык. Такого языка не найдёшь ни у старых, ни у новых писателей. Мало того, что народный язык его верен, силен, красив, он бесконечно разнообразен. Старик-дворовый говорит одним языком, мастеровой другим, молодой парень третьим, бабы четвёртым, девки опять иным. У какого-то писателя высчитали количество употребляемых им слов. Я думаю, что у Эртеля количество это, особенно народных слов, было бы самое большое из всех русских писателей, да ещё каких верных, хороших, сильных, нигде, кроме как в народе, не употребляемых слов. И нигде эти слова не подчеркнуты, не преувеличена их исключительность, не чувствуется того, что так часто бывает, что автор хочет щегольнуть, удивить подслушанным им словечком…».

А.П. Чехов восхищался Эртелем – мастером пейзажа. В 1900 году он выдвигал его кандидатуру в академики. Пейзажи его и вправду хороши. И ведь это все наши, воронежские, – степи, леса и реки, деревни, хутора и всякие «дворики». Такие, какими они были полтора века назад. Прочитать роман «Гарденины» – это значит совершить приятное и познавательное путешествие в наше прошлое:

«Место в Гарденине было живописное и привольное, хотя и не такое командующее, как барские усадьбы на берегах Дона, Воронежа, Битюка и других тамошних рек. Те усадьбы сидят на местах холмистых, крутых, видны за много верст, точно они с гордостью озираются на смирные села и деревни, распростертые у их подножия, на кроткие покорные равнины, уходящие вдаль…Гарденино же забралось в самую степную глушь и притаилось там без излишней высокомерности и без особенно вызывающей красоты. И не одно Гарденино. Тихая степная речонка Гнилуша на протяжении пятидесяти верст течёт вдоль глубокой лощины и впадает в густо заросший камышом залив Битюка. Там, где не беспокоили эту речонку и не преграждали ей путь, она текла себе узенькою полоской, скромно пряталась в камышах, исчезала в зарослях тальника и осинника, скоплялась в неподвижные плёсы, где было поглубже и поспокойнее. Пустынно было на ее берегах, поросших мелкою и мягкою травкой, конским щавелем и одуванчиками. Ничего живого и постороннего. Только проплачет чибеска, коснувшись изогнутым крылом невозмутимой поверхности плеса, прогудит унылая выпь, пронзительно свистнет сурок на ближнем холмике – и опять глубокая тишина».




Знакомство с жизнью Александра Ивановича Эртеля побуждает к размышлению на тему – что важнее: реализация себя в литературном творчестве, плоды которого непредсказуемы, или практическое обустройство живой жизни конкретными делами?

Дилемма эта диктовалась и остротой исторического момента. Реформа предполагала, что крестьянин вступает в новые отношения с помещиком, своим бывшим хозяином. Это означало и необходимость подписывать какие-то договора, документы. И вообще понимать, что происходит, что меняется, как жить дальше… А крестьяне, почти поголовно, не умели ни читать, ни писать. Среди части передовой интеллигенции возник порыв – «хождение в народ» с целью его образования, конкретной ему помощи. Так у Н.Н. Златовратского было шесть сестёр. Вместо удачного замужества четверо из них пошли: три – в сельские учительницы, одна, окончив медицинские курсы, уехала врачом в деревню. Писатель с энтузиазмом приветствует их поступок: «Что лучшего я мог бы пожелать для вас? В нашей жизни для интеллигенции из нашей среды я не нахожу лучшего и достойнейшего положения… Помните одно, что лучшее украшение нашей жизни в данный момент есть только подвиг, и иной жизни для нас быть не может: не рай устроить для себя должны мы иметь в виду (пока нет его для миллионов – не может быть и для нас), а интеллигентный подвиг, борьбу с тёмными силами, и в этом же подготовлении к подвигу должны воспитывать и своих и чужих детей, в этом все наше умственное и нравственное спасение».

Принимать практическое участие в живом деле призывал и Глеб Успенский: «Надобно действовать и действовать прямо! – рассуждает он в одном из писем. – Ты, писатель, сочувствуешь и тому-то и тому-то? – Ну так докажи. Беда тебе будет? Плохо? До этого нам нет дела… Если вы, писатели, пишете то-то и то-то, - то и на деле пожалуйте».

«Практическое участие», кстати, редко встречало понимание в народе. В ХVIII веке, когда Екатерина II открывала университеты, была проблема наполнения их студентами. Сопротивлялись дворяне. Отсюда и актуальность комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль». Классический Митрофанушка был всё-таки дворянский сынок. А тут крестьяне… Генеральский сынок Серафим Ежиков в одноименном рассказе А.И. Эртеля, приехавший в деревню учительствовать, воспринимается ее обитателями как юродивый. Вообще Эртель, как никто, видел и понимал несоответствие масштабов и методов, количества и качества народных врачевателей-доброхотов масштабам и глубине невежества народного. Подвиги, конечно, можно совершать, но жить подвигом постоянно – неестественно, ненормально. Глеб Успенский не выдержал – сошёл с ума. Многие девушки из дворянской и разночинной среды в деревне просто погибали, другие оказывались в психушках…

Но и ходоки в народ были разные.

Активный деятель народнического движения С.Ф. Ковалик в книге «Революционное движение 70-х годов и процесс 193-х», вышедшей в Москве в 1928 году, признаётся: «Летом 1874 года революционеры рассыпались по всему обширному пространству Европейской России, Кавказа и самых северных губерний… Летучая пропаганда не могла иметь задачей не только последовательного просвещения народа, но и систематического его революционизирования – она стремилась внести революционное брожение в широкие слои населения. Пропаганда велась в большинстве случаев лицами, не имеющими определённых занятий».

Понятно, что активисты такого «хождения в народ» имели цели прямо противоположные тем, кто исповедовал истинную любовь к народу, обучая или врачуя крестьян. Одно дело – образованием и конкретной помощью выводить народ из дикости. Другое – возбуждать дикий ум ненавистью и звать Русь к топору. Таких деятелей и сегодня «пруд пруди»…

Что же касается Эртеля, то ему не надо было «идти в народ». Он сам был «народ», он вышел из него, вернее даже, не вышел, а остался в нём на всю жизнь. Всего лишь десять лет его биографии (1779-89 гг.) связаны с городом. Пять из них – заключение в казематах Петропавловской крепости и житие в качестве ссыльнопоселенца в Твери. Кстати, и причина его малой общественной известности связана как раз с этим обстоятельством. Он не мог или не любил «вращаться» в той среде, которая и создаёт общественную популярность.

В конце 1880-х в среде народнической интеллигенции активно обсуждалась идея создания «народной газеты» или даже журнала. Зная потребности народные как никто другой, Эртель писал Златовратскому: «Какая это трудная вещь – журнал проектируемого типа. Я представляю себе такой журнал лишь совершенно удовлетворяющим вкусам и интересам нового читателя, который, точно грибы после дождя, появился теперь на Руси… то есть отчасти самоучку, отчасти плохо и поверхностно образованного, но жадного до знаний и весьма последовательно разбирающего, где его интересы… в любой экономической, общественной и политической обстановке. Надо говорить с ним простым, бесхитростным языком, надо помнить, что в большинстве случаев он народился только сегодня и «вчерашнего дня» он не знает; надо знать, что прежде всего этот новый читатель – грубоватый, положительный человек, что ему не нужны всякие там тонкости и нюансы…».

Возвратившись в 1889 году из ссылки в Воронеж, он делает попытку издать в благотворительных целях сборник статей о крестьянской реформе для такого рода читателя. Попытка не удалась не только потому, что не нашлись спонсоры среди местной знати, но и по причине сложной общественной атмосферы. Надо иметь в виду и его «политическую неблагонадежность», которая, несомненно, производила впечатление на определённые воронежские круги.

Идея реализации себя в «живом деле» не оставляла Александра Ивановича. Он знал крестьянскую жизнь, умел в ней всё и хотел использовать это умение во благо народное. Летом 1990 года он едет в Самарскую губернию, где землевладелец Сибиряков организовал крупное филантропическое хозяйство и на его основе полутолстовскую общину. Он изучал постановку дела подробно, вероятно, имея в виду применить на деле у себя в губернии Воронежской, где он приобрел хутор неподалеку от села Макарье, ныне Новоусманского района.

И отчасти это удалось. Но уже в обстоятельствах драматических. В 1891- 92 годах европейскую часть России постигла небывалая засуха. Особенно пострадали Нижегородская и Воронежская губернии. Александр Иванович организует так называемое «макарьевское попечительство» и собирает пожертвования со всех концов России для организации помощи голодающим крестьянам. Он организует в сёлах бесплатные столовые, отпускает хлеб на дом остронуждающимся. В это же время он построил две школы и организовал общественные работы по устройству прудов и мостов.

И, как водится в подобных случаях, конечно, навлёк на себя гонения и клевету. На него ополчились и представители власти, и местные помещики, и купцы, и кулаки, и даже представители церкви. О нём распространяли слухи, что он безбожник и вообще опасный человек. О его «разлагающем» влиянии на крестьян доносили губернатору и уездным начальникам. Вот уж поистине: не делай добра – не познаешь зла!

В журнале «Русская Мысль», №1 за 1893 год был опубликован подробный отчёт о трате собранных средств для помощи голодающим. Во вступительной статье Эртель признавался: «Мы имели возможность вполне убедиться, что народ оценил это человеческое к нему внимание и, признаюсь, от такой оценки можно было совершенно примириться с неудобством инсинуаций, подвохов и недоброжелательства».

На помощь голодающим Эртель истратил и все свои личные сбережения и вошёл в большие долги – более 10 тысяч рублей, что по тем временам представляло сумму огромную. И, конечно, он совершенно оставил в это время свои личные, в том числе, и литературные дела. В письмах друзьям жаловался: «Всё не удается восстановить в своей жизни равновесия… То, что видишь вокруг и что читаешь, до такой степени надрывает сердце жалостью к одним и гневом к другим, что просто беда…». И далее: «Ещё раз узнал, что могу, до самозабвения, до полнейшего упадка сил, увлекаться так называемой общественной деятельностью…».


Чтобы расплатиться с долгами, Эртель вынужден был в 1896 году принять место управляющего и поселиться в селе Александровка Тамбовской губернии, куда переехал вместе с женой и двумя дочерьми. Его деятельность в качестве управителя оказалась весьма успешной. Ещё несколько помещиков поручили ему свои имения. Такое поручительство говорит о многом: в первую очередь, о доверии и уверенности, что такой управляющий добро приумножит, а не растащит. В этом плане А.И. Эртель «попрал» укоренившийся и в литературе образ управляющего, как первейшего вора «господского добра».

В романе Д.В. Григоровича «Деревня» (1846) барин Иван Гаврилыч приезжает в свою деревню Кузьминское, в которой не был много лет, чтобы проверить деятельность управляющего, так как доходы с имения в последние годы стали уменьшаться. И вот автор повествует: «Всё обрушилось на управляющего. Считая доклады его чистой ложью, подозревая его в плутнях и мошенничестве (так водится обыкновенно в подобных случаях), решился он сам объездить многочисленные свои поместья, чтоб убедиться лично в их расстройстве».

…Известный ученый Олег Ласунский в книге «Литературные раскопки» публикует отрывки из писем дочери А.И. Эртеля Натальи Александровны Даддингтон-Эртель (родилась в 1886 году), которая была жива ещё в начале 1970-х годов и проживала в Англии. Она рассуждает о судьбе писателя и приводит конкретные примеры успешного управления имениями её отцом:

- Вам кажется, что деятельность управляющего имениями была ему скучна и что он исполнял её только по обязанности, но это не совсем так. Правда, он взял место управляющего по необходимости, т.к. литературного заработка не хватало на содержание семьи и расплату с долгами, в которые его вовлекла помощь голодающим в 1891-92 годах. Сначала он думал, что сможет совместить свою новую должность с писательством, но скоро убедился, что это невозможно. Литературная работа, как он её понимал, требовала всех сил души, а он всё более и более тратил эти силы на сельскохозяйственную деятельность. Его увлекал присущий ей элемент «борьбы и творчества»… И он всё расширял и расширял поле своей деятельности. И вот эта внутренняя неизбежность отказаться от художественного творчества была глубокой трагедией последних лет его жизни.
Мне хочется верить, что блестящий успех его управительской работы в какой-то мере скрашивал ему жизнь: ведь ему удалось значительно поднять благосостояние крестьян в подведомственных ему имениях. А земли Хлудовых, Чертковых и Пашковых в разных губерниях составляли, вместе взятые, площадь, приблизительно, величиною с Англию (без Шотландии и Уэльса). В хлудовской Александровке, куда мы переехали в 1896 году, в большом селе (3000 душ) все избы, кроме двух, топились «по-чёрному». В 1906 году не осталось ни одной курной избы. И это было результатом не благотворительности, а разумного ведения хозяйства, выгодного и для владельцев, и для крестьян. Постройка школ (передававшихся потом земству) и организация медицинской помощи всегда были первой заботой Эртеля».

Вот здесь-то, в такой вот деятельности, «выгодной и для владельцев, и для крестьян», на наш взгляд, и заключена та единственная правда и тот единственно разумный путь, который, будучи реализован в масштабах целой России, мог бы постепенно, без жертв и революций, и вывести её из тупика. Так что Эртель и в самом деле оказался человеком, который и знал, и умел, и хотел, и делал.

Литературное творчество А.И. Эртеля оказалось заключенным между двумя «Деревнями». «Деревней» Д.В. Григоровича (1846 год) и «Деревней» И.А. Бунина (1910 год). Д.В. Григорович выводит барина в силе и могуществе, владельца многочисленных поместий. На фоне его внешне безмятежной и довольной жизни – жуткая судьба сиротки Акулины от рождения её и до смерти. А также жуть и мрак деревенской крестьянской жизни. В очерках, повестях и романах А.И. Эртеля – разные типы помещиков и крестьян пореформенной Руси 1870-х –1890-х годов в их движении. В «Деревне» И.А. Бунина и в рядом стоящей с ней повести «Суходол» (1912) – финал этого движения. Мы видим уже жуткую картину полного одичания не только дворовых людей, крестьян, но и полную деградацию ни на что уже не способного помещика. Это как бы уже заключительный аккорд развития народных типов, так живо обрисованных А.И. Эртелем.

Недаром А.И. Бунин так сочувственно, так родственно написал о своём старшем литературном собрате.

Наконец, для познания истории России, её социально-философской мысли, а также молодым, ищущим свое место в жизни общества чрезвычайно полезно и интересно ознакомиться с письмами Александра Ивановича Эртеля. В них интересно проследить честный и сложный путь поисков и размышлений человека свободного, ищущего, не подверженного догматам семейным или официальным, влияние которых не избежали обучавшиеся в университетах или дворянских семьях. Причем, повторяю, время – очень схожее с нашим. Недаром М. Гершензон в прекрасной аналитической статье к тому писем замечает, что Эртель резко разошёлся со своим поколением восьмидесятников, «подойдя вплотную к нам» (избранные письма опубликованы в 1909 году).
Человеку, ищущему ответ на вопрос, как жить в обществе так, чтобы не делать зла, а быть его полезным и деятельным участником, письма Эртеля могут дать очень много, потому что они честные.





Наверное, имеет смысл дать несколько мыслей писателя о сущностных вопросах русской жизни. И о жизни как таковой.

«Мне думается, что раздать имение нищим – не вся правда. Нужно, чтобы во мне и в детях моих сохранилось то, что есть добро: знание, образованность, целый ряд истинно хороших привычек, а это всё по большей части требует не одной головной (выделено А.И.Эртелем) передачи, а и наследственной. Отдавши имение – отдам ли я действительно всё, чем обязан людям? Нет, благодаря чужому труду я, кроме имения, обладаю и ещё многим, и этим многим должен поделиться, а не зарывать его в землю. Отдавши имение, я отдам только часть, а погасивши в себе потребность знания, таланта, истинной образованности, я бесследно уничтожаю другую часть чужого – ту, которая давала досуг моему отцу, деду, прадеду и т.д.».

Это рассуждение – возражение Толстому, последователем которого он был во многом.

«Не нужно отрекаться от личных отношений, потому что, будучи правильно поставлены, эти отношения не мешают служению людям, но, напротив, помогают ему, приобщая человека к мировой радости и мировой скорби. Любить одинаково своего ребёнка и чужого – противоестественно: достаточно, если твоё личное чувство не погашает в тебе справедливости, которая не позволяет зарезать чужого ребенка ради удобств своего. Подвижничество так же ненормально, как и его противоположность – безусловный эгоизм. Норма есть в той середине, когда росток личной жизни цветёт и зреет в полной силе, не заглушая вместе с тем любви ко всему живущему».

«…неизменно всё перемещалось в моей натуре. Добро? Но оказалось, что слово это звучало слишком пусто, и нужно было хорошенько подумать над ним. Народничество? Но оказалось, что народнические грёзы суть грезы, и больше ничего… Вот организовать (вне всякой политики) какой-нибудь огромный союз образованных людей с целью помощи всяческим крестьянским нуждам – это другое дело… Русскому народу и его интеллигенции, прежде всяких попыток осуществления «царства Божия», предстоит ещё создать почву для такого царства, словом и делом водворять сознательный и твёрдо поставленный культурный быт… Социализм? Но не думаешь ли ты, что он может быть только у того народа, где проселочные дороги обсажены вишнями и вишни бывают целы?... Революция? Но к революции в смысле насилия я чувствую органическое отвращение… Толстой? Но всех загнать в Фиваиду – значит оскопить и обесцветить жизнь… Нельзя всем предписать земледельческий труд, жестокое непротивление злу, самоотречение до уничтожения личности… Народ? Я долго писал о нём, обливаясь слезами… Но теперь… Нет, никогда ещё я так не понимал некрасовского выражения «любя ненавидеть», как теперь, купаясь в аду подлинной, а не абстрагированной народной действительности, в прелестях русского неправдоподобно жестокого быта… Безверие? Но человек без религии существо жалкое и несчастное. Золотые купола и благовест – форма великой сущности, живущей в каждой человеческой душе…».

«Несчастье нашего поколения заключается в том, что у него совершенно отсутствует интерес к религии, к философии, к искусству и до сих пор отсутствует свободно развитое чувство, свободная мысль… Людям, кроме политических форм и учреждений, нужен «Дух», Вера, Истина, Бог… Ты скажешь: а всё же умели умирать за идею! Ах, легче умереть, нежели осуществить! Односторонне протестующее общество даже в случае победы может принести более зла, нежели добра… Что до нашего отношения к народу, то и тут не нужно никакой нормы, кроме той нравственной нормы, которою вообще должны определяться отношения между людьми, то есть Закона Любви, установленного Христом…».

Незадолго до смерти Эртель записал: «Страшные тайны Бога недоступны моему рассудочному пониманию… Горячо верую, что жизнь наша не кончается здесь и что в той жизни будет разрешение всех мучительных загадок и тайн человеческого существования…».