Культура ВРН

В года разлук, года смятений, когда свинцовые дожди
Лупили так по нашим спинам, что снисхождения не жди,
И командиры все охрипли, тогда командовал людьми
Надежды маленький оркестрик под управлением любви.

Среди многих людей моего поколения, родившихся накануне войны и войной к жизни разбуженных, с детства была потребность любви и веры. Веры и Любви. Потребность эта с малых лет активно вкоренялась в сознание и чувства и официальной идеологией. Воспитание молодого поколения в духе провозглашаемых партией лозунгов было поставлено тогда на прочную государственную основу. Объекты любви были безусловны. В четвёртом классе я уже сочинял стихи о Сталине и читал книжки о детстве Ильича. Потом прочёл чуть ли не всю серию «ЖЗЛ» – «Жизнь замечательных людей».

Так что примеров – «делать жизнь с кого» – было предостаточно.

В школе слыл пионерско-комсомольским активистом. Когда старшая пионервожатая велела мне собрать деньги с активистов на подарок к её юбилею, я испытал психологический шок и отказался. Теперь хорошо понимаю, почему нередко самыми активными, а потому «особо опасными» в истории ренегатами (отступниками от прежней веры, учения, партии) становились именно основатели, лидеры.

Зазор между «Кодексом строителя коммунизма», провозглашаемым государством, и житейской практикой уже к окончанию средней школы в 1956 году посеял в молодом сознании семена сомнения, постепенно прорастающие скрытым диссидентством. Случаи подросткового и юношеского суицида объясняются чаще всего разладом между действительностью и пропагандой, между надеждой и разочарованием. Ложь сильных, законодательствующих, в соединении с юношеским максимализмом и практической беспомощностью взрывоопасна. Для нормального развития требуются духовно-нравственные ориентиры на прочные ценности.

В институтские годы был прочитан роман «Не хлебом единым» В. Дудинцева. Иногда удавалось слышать «вражьи голоса» – «Голос Америки», радио «Свобода». Кажется, когда учился на третьем курсе, студентов собрали в актовом зале, и строгий «товарищ со стороны» объявил фамилии трёх студентов, исключенных из института – «морально неустойчивых», потому что слушали как раз эти самые «голоса». Получилось – по одному с каждого из трёх факультетов. Институт готовил специалистов для радиопромышленности, которая в то время почти вся работала «на оборону». Поэтому требования к будущим специалистам предъявлялись жёсткие: не посещать рестораны, не общаться с иностранцами. Подразумевалось: все вокруг – шпионы.

Душе стало не хватать «воздуха свободы», возникало унизительное ощущение необходимостью затаиваться, с опаской выбирать товарищей для общения. Просветом в те студенческие годы стало общение с высоким искусством. В Рязань, в двух часах езды от Москвы, регулярно наезжали из столицы «звёзды первой величины» – великие музыканты той поры, оркестры, театры.

Занимаясь морским многоборьем, как-то летом, после экзаменов, организовал поход на шлюпке на вёслах и под парусом по Оке из Рязани на родину Есенина в село Константиново. Тогда оно ещё выглядело «в натуре» и не напоминало нынешнюю «потёмкинскую деревню». Наконец, по рекомендации приятеля познакомился с творчеством Константина Паустовского, в рассказах и очерках которого вечные ценности излагались прекрасным русским языком. Бывая в гостях у местных однокурсников, несколько раз мельком слышал песни Булата Окуджавы в авторском исполнении. Они как-то «царапнули» своеобычностью, но, по краткости, не легли на душу.

Я получил диплом инженера спустя два месяца после полёта Гагарина в космос. Шёл 1961 год. При распределении выбрал самую дальнюю географическую точку. Хотя были варианты – Москва, Подмосковье, Ленинград, Рига, Воронеж… Самой дальней точкой оказался областной город в Сибири. Почтовый ящик №… Жил в общежитии с общей кухней и прочими удобствами на 8 человек. Молодых специалистов эксплуатировали нещадно. Шёл срочный заказ. Разрабатывалась новая радиосистема, и её надо было создать в короткие сроки. Доводилось, вопреки элементарным правилам техники безопасности, работать по ночам одному с включённой аппаратурой, состоящей из набора стоек-шкафов с радиотехнической начинкой. Например, при климатических испытаниях её, кажется, при 50 или 60 градусах.

Недальновидный, склонный к эпатажу Никита Хрущев устроил в те годы сначала «Берлинский кризис», возведя пресловутую «Берлинскую стену», а потом «Кубинский кризис», разместив ракеты на Кубе, «под носом» у Америки. А потом стучал ботинком по трибуне Организации Объединённых Наций в Нью-Йорке, грозя мировому сообществу «показать кузькину мать», чем вызвал переполох прежде всего у переводчиков.

В результате «железный занавес» становился все железнее, хотя эти годы внутри страны и считаются «оттепелью». Понятно теперь, что градус этой «оттепели» для людей, занятых в разных сферах, был неодинаков.

В общем, мы, молодые инженеры, по крайней мере многие из нас, ждущие радостей от жизни в силу именно молодости, чувствовали себя не очень уютно. В том числе и потому, что платили тогда молодым специалистам «копейки».

Головное предприятие, ведущее государственный оборонный спецзаказ, находилось в Москве. Мы работали с ним в одной связке. Летом 1962 года меня послали туда в командировку. Это был не первый мой вояж. Но до этого посылали с группой инженеров, для которой назначался «ответственный товарищ». Расселяли нас всегда в самом центре, в гостинице «Центральная» на улице Горького, следили за дисциплиной. А в этот раз полетел один. На заводе моим шефом оказался молодой старший лейтенант Евгений Джугашвили, внук Сталина. Красивый и веёслый, открытый и общительный, не пропускающий ни одной симпатичной «юбки», он напоминал своего грозного деда («Иосиф Грозный») только чёрными волосами на прямой зачес и невысоким ростом. Здесь он был военпредом (на заводах, где делались оборонные заказы, обязательно присутствовали представители военных ведомств) и курировал ту же часть системы, которая была поручена мне. На производстве возникли какие-то проблемы, и моя командировка несколько раз продлялась. В общей сложности она длилась месяца два или более.

Я жил, как обычно, в гостинице «Центральная». В свободное время встречался с однокурсниками, работавшими в Москве или Подмосковье. Один из них пригласил меня пожить несколько дней у него в Жуковском. В быту в то время были в моде ленточные магнитофоны, и мой приятель часто включал плёнку с записью песен Булата Окуджавы. Рассказывал, что автор недавно выступал у них в НИИ, и многие пришли с магнитофонами на батарейках и записали весь двухчасовой концерт. И он в том числе. Слушая записи, я почувствовал, что и в содержании песен, и в голосе исполнителя есть что-то важное и нужное, чего как раз не хватало душе. Какое-то иное, незашоренное, незарегламентированное мирочувствование и мироотношение. Я попросил его сделать мне копию. И он мне подарил кассету с записью всего концерта. Вместе с песнями на кассете звучали и аплодисменты и ремарки автора.

Вечерами после работы нередко наведывался в Ленинку (Государственную библиотеку имени В.И. Ленина). Благо, она была недалеко. Там, в числе прочего, нашел статьи в журнале «Вопросы истории КПСС», о том, как Сталин, вернувшись из сибирской ссылки в Петроград, фактически захватил власть и прессу и искажал в печати так называемые «Апрельские тезисы» Ленина. Имя Ленина тогда ещё у большинства молодых, ищущих правды в своей истории, было безупречным. И вот однажды, на первом этаже библиотеки, почти у входа, читаю объявление. За давностью времени не утверждаю дословность его. Но смысл передаю с достаточной точностью. Оно гласило, что такого-то числа, в субботу (это было в августе 1962 года), в Политехническом музее Киностудия имени М. Горького снимает фрагменты фильма «Застава Ильича». На вечере выступят… И далее шло перечисление имен поэтов – целая гроздь знаменитостей. В числе имен значилась фамилия «Окуджава». Объявление заканчивалось уведомлением о том, что «билеты продаются».

На следующее утро я помчался в Политехнический музей. В кассе, конечно, никаких билетов уже давно не было. Чувствуя себя посланцем молодежи далёкой Сибири (все-таки 5 тысяч километров от Москвы), я уж не помню как, проник в помещение, где шли технические приготовления к съёмкам. Появилась симпатичная женщина лет тридцати. По всей видимости, администратор. Извиняясь, я представился любителем поэзии (это было рядом с правдой) из далёкого сибирского города, чрезвычайно желающим услышать любимых поэтов. Она сказала, что сейчас местами не располагает, но дала какую-то бумажку и сказала назвать чью-то фамилию, тогда меня завтра непременно пропустят и посадят.

Назавтра, кажется часам к шести, я отправился к Политехническому музею. С военного детства помню жуткие чёрные ночные очереди за хлебом или за мукой, но столпотворение разномастной молодежи на площади перед Политехническим музеем повергло в шок. Возникла проблема вообще пробраться к зданию сквозь эту подвижную массу, которую не могла как-то упорядочить милиция. Пробравшись ко входу и показав бумажку, был удивлен, с какой легкостью оказался внутри. Мне тотчас же дали приглашение с местом, причём довольно близко к сцене и почти посередине.

Появились поэты. Буднично расселись на авансцене. Стали читать стихи. Кинокамеры снимали какую-то пару молодых неподалёку от меня. Евгений Евтушенко читал что-то весьма ударное, современное, зовущее. Высокий, размашистый, он произносил слова пафосно, эстрадно, чувствуя себя молодым генералом поэзии. Белла Ахмадулина тонкой лозиной тянулась вверх и с женским надрывом читала что-то очень женское, призывное. Не очень приятное впечатление произвел Андрей Вознесенский. Рваный надрывный ритм его стихов звучал вызовом и не очень соотносился с обликом весьма благополучного «домашнего» московского «мальчика». Читали стихи Римма Казакова и Борис Слуцкий. Что-то юмористическое произносил весьма уже пожилой Михаил Светлов, разбавляя мудрым юмором пафосность других участников.

Но более всех легли на душу два участника Великой Отечественной – Булат Окуджава и Григорий Поженян, хороший поэт, незаслуженно прошедший в годы массового поэтического марша как бы во вторых рядах. Оба они были симпатичны своей спокойной естественностью, даже будничностью. Не чувствовалось в них желания самоутвердиться, создать из себя какой-то «поэтический образ». Поженян читал стихи о войне. Окуджава спел под гитару «Песню американского солдата». При этом каждому сидящему в зале и слушающему: «А если что не так – не наше дело. Как говорится – Родина велела!» было понятно, что речь идёт всё-таки о советском солдате. Метод аллюзий, намеков, чтобы сказать правду о нашей действительности, в шестидесятые годы использовался весьма часто. Помнится, Окуджава спел несколько песен, его долго не отпускали. Для фильма режиссёр Марлен Хуциев выбрал песню «Сентиментальный марш».

Пространство сцены в Политехническом музее тогда было огорожено боковыми стенами, в которых имелись двери. И в антракте зрители проходили между стеной самого зала и стеной сценической. Проходя таким образом я увидел сценическую дверь открытой, а неподалёку стоял Булат Шалвович и курил. Я вошёл, извинился, представился красноярцем, что было истиной в то время, и пригласил поэта приехать выступить перед молодёжью моего сибирского города, сказав, что его там хорошо знают и любят. Почти дословно помню его реакцию: «Что вы! Какая там Сибирь! Мне разрешено выступать только в пяти городах – Москве, Ленинграде, Киеве, Сочи и Ялте. Пригласили меня недавно в Сибирский Академгородок, так Новосибирский обком партии категорически запретил мне въезд в их город». Это было, конечно, откровение, «голос времени», окрашенный идеологией тех лет.

Несколько лет спустя, когда директором Дворца культуры в Академгородке работал недавний ещё декан театрального факультета нашего Воронежского института искусств Евгений Фёдорович Слепых, ему, вероятно при поддержке маститых молодых академиков, удалось всё-таки добиться приглашения Окуджавы. И он там выступал. В мою бытность в моём сибирском городе, а я покинул этот город в августе 1964-го, Булат Шалвович не появлялся.

Молодой современник начала 1960-х Сергей Журавлев в фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича» ищет ответы на главные вопросы жизни. Познавший к 23 годам сиротство, голод, любовь, нужду, женщину, гнев и счастье, победы и поражения, умные книги, разлуку, войну и мир, молодой человек с ужасом останавливается перед пропастью повторения пройденного. В фильме он встречается с тенью погибшего на войне отца и спрашивает его: «Ради чего? Как жить?». Отец ничего не может ему ответить, потому что и сам ещё не жил, погиб на войне в 21 год…

Отснятый трёхчасовой фильм вышел в конце 1962 года в прокат под названием «Застава Ильича» и вызвал большое «АХ!» в молодёжной среде. Прослышав об этом, первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев велел показать ему, после чего фильм тотчас же был снят с проката.

«И вы хотите, чтобы мы поверили в правдивость эпизода, когда отец не знает, что ответить сыну на вопрос «как жить?!», – гневался законодатель жизни той поры, на весь мир провозгласивший лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». При этом подразумевалось, что коммунизм наступит уже в начале 1980-х…

Фильм был подвергнут цензурным правкам. Как вспоминал режиссёр: «Я уже устал что-то доказывать. Ведь я не делал заплатки, а переснимал заново целые сцены». Отцензурированный фильм вышел на экраны в 1964 году под названием «Мне двадцать лет» и тотчас же побил все рекорды, собрав аудиторию почти в 9 миллионов зрителей за год. А в следующем году уже был отмечен на Римском и Венецианском кинофестивалях. Фильм интересен также тем, что в нём в эпизодических ролях засветилось целое созвездие кинорежиссёров – Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Александр Митта, а также впервые появились на экранах Николай Губенко, Родион Нахапетов, Олег Видов…

Полная версия картины появилась на экранах только в 1990 году.

В сущности, этим самым молодым человеком, ищущим себя подобно герою фильма, был чуть ли не каждый мой ровесник. Была тогда среди молодых начала 1960-х какая-то жгучая потребность поиска смысла жизни и себя в ней. Бытовуха, меркантильность, выгода, формулы типа «цель оправдывает средства» многими с гневом напрочь отвергались.

Впрочем, время одно – люди разные…

Командировка моя в Москве затягивалась. И через пару недель после вечера в Политехническом я рванул в Тарусу к Паустовскому (электричкой до Серпухова, потом катер по Оке сквозь вечереющие прибрежные леса и встающий на пути густой туман). Подсознательно или сознательно цель этого броска была та же, что и героя фильма при встрече с тенью отца. Только здесь был очень известный, мудрый человек, который к тому времени стал в какой-то степени совестью молодого поколения. Не буду описывать подробностей встречи. Это тема другого разговора. К тому же в Тарусской гостинице жил и общался с писателями, которые считали себя учениками мэтра.

Неожиданным «материализованным» итогом двухчасовой беседы с Константином Георгиевичем Паустовским стал его подарок – один из авторских экземпляров альманаха «Тарусские страницы», выпущенного Калужским книжным издательством в 1961 году, а ко времени моего визита запрещенного цензурой. В нем среди многого интересного, впервые опубликованного, была и первая повесть Булата Окуджавы «Будь здоров, школяр».

Предисловие повести очень хорошо передает что-то очень сущностное в мироотношении этого замечательного человека.

«Это не приключения. Это о том, как я воевал. Как меня убить хотели, но мне повезло. Я уж и не знаю, кого мне за это благодарить. А может быть, и некого. Так что вы не беспокойтесь. Я жив и здоров. Кому-нибудь от этого известия станет радостно, а кому-нибудь, конечно, горько. Но я жив. Ничего не поделаешь. Всем ведь не угодишь».

Я относил себя к разряду людей, которым в юности повезло, что вовремя на слух попались и на душу легли песни Булата Окуджавы.

Вернувшись в мой далёкий сибирский город, я купил магнитолу «Вайва» производства Вильнюсского радиозавода и слушал, особенно когда доводилось быть одному в общежитейской комнате, голос Окуджавы. В итоге весь двухчасовой репертуар автоматически переместился в мою память. И я мог про себя, особенно в горестные дни и минуты, намурлыкивать ту или иную песню из его репертуара. Потому что были в нём песни практически на любые состояния души, кроме агрессии.

Очень трудно переносился период поздней осени, когда над городом, зажатым в котловине между сопками, стоял густой промозглый туман-смог. Так что порой приходилось дышать сквозь носовой платок. Вставать приходилось рано – не позже восьми пройти через проходную завода. Потом работать в подземелье (чтобы погасить излучение радиоаппаратуры на поверхность), иногда до двух-трёх ночи, потому что, как говорили тогда, «кровь из носу», надо выдать в срок «систему». Потому что Никита Хрущёв как раз устроил «Кубинский кризис».

Отправляясь на работу в переполненном, битком набитом раздражительным утренним людом троллейбусе, я почему-то часто вспоминал песню Булата Окуджавы «Полночный троллейбус». Она наиболее часто звучала во мне в тягостные минуты. Может быть оттого, что в ней под спудом боли, которую испытывает человек, в финале таится робкая и светлая надежда: «И боль, что скворчонком стучала в виске,/Стихает, стихает…». Почти все его песни-исповеди учат мудрости, терпению и надежде. И дают осознание, что ты не один в этой жизни, что есть Человек и другие люди, которым тоже нелегко, что только не надо быть собственником, хотеть слишком многого, обижать других, а радость рано или поздно осветит тебя своим лучом.

…Отработав радиоинженером положенные ровно три года, я простился с Сибирью, а заодно и с «хлебной» тогда специальностью, поняв, что это не моё, и отправился в долгую скитальческую, в хорошем смысле, жизнь.

Старую кассету с песнями Булата Окуджавы 1960-х годов храню до сих пор, хотя уже давно и магнитофоны той поры исчезли из нашей жизни.

А песни… Они по-прежнему во мне:

…И друзей созову, на любовь своё сердце настрою,
А иначе зачем на земле этой вечной живу…