Культура ВРН

Бесчеловечная комедия

"Дураки на периферии" Андрея Платонова на сцене Камерного театра

...Все начинается с размашистого театрального жеста, подчеркнуто ненатурального. На сцене два человека: женщина и мужчина. Мария Ивановна (Елена Лукиных) с длинной косой в кисейном платье и в валенках, некрасиво расставив ноги, сидит прямо на столе, а рядом на стуле примостился, как выясняется в ходе разговора, ее не очень удачливый воздыхатель Глеб Иванович (Андрей Новиков). Тоже в неудобной позе, плотно прижав спину к жесткой спинке стула. Перебрасываются в карты. Но игра их явно не занимает. Оба повернуты лицом к залу, но говорят не в зал и не между собой, а как бы бросают реплики "в никуда". Друг друга не слышат. Ненатуральность их поведения сразу бросается в глаза, она явно заведомо предусмотрена. Нелепый, неудобный, некрасивый, плохо устроенный мир - периферия настоящей жизни...

Ясно только, что оба недовольны. Марии Ивановне хочется свободы: " Уйду от вас, черти, в разбойники, в леса, в атаманы, в батьки и матки". Впрочем, она может уйти и "в милиционеры" (согласимся, уподобление забавное!). Ей только бы отсюда. Ее напарник - "отдельный несчастный человек" - озабочен массовым масштабом подхода к личности. "Это им сверху так кажется, что внизу массы, а на самом деле эти массы и есть отдельные личности вроде меня...", - говорит он.

Таков зачин, определяющий тональность всего спектакля.

На сцене Камерного театра - "Дураки на периферии" Андрея Платонова. Режиссер - Михаил Бычков. В соавторстве с Юрием Сучковым он выступает и как сценограф. Пьеса известна мало, при жизни автора ее не ставили и не публиковали. Создана она была (по некоторым сведениям, в соавторстве с Борисом Пильняком) в 1928 году и, естественно, вобрала в себя знаки своего времени. Однако и сейчас воспринимается вполне актуально, о чем свидетельствует реакция зрительного зала, живая и непринужденная. Неуклюже-хитрые платоновские афоризмы: "новый ребенок в едоки просится", "будущего сроду не было", "у нас вещей нет, а есть отношения", "кругом закон, а мы посредине мучаемся" - вызывают естественный веселый хохот. Совершенно очевидно, пришла пора осваивать театральное наследие писателя.

Сценическая история драматургии Платонова невелика. Трудно сказать почему, но чаще делались инсценировки прозаических произведений писателя, чем перед зрителем разыгрывались его пьесы. Да и напечатаны они были поздно. Может быть, если бы не Платоновский фестиваль, и сейчас не вспомнили бы. Когда-то Михаил Бычков на сцене воронежского ТЮЗа ставил "Шарманку" Платонова. Спектакль, помнится, был хороший. Режиссеру удалось почувствовать своеобразие авторской эстетики. Однако продолжение работы над платоновским текстом задержалось на много лет. К прошлогоднему фестивалю не поспели, но все-таки рискнули начать работу. И вот теперь - "Дураки на периферии" на сцене.

Автор назвал свое создание комедией. Но она скорее фарс, поскольку действующие ее лица все без исключения - дураки. Фарс очень смешной и, в сущности, трагический. Задолго до возникновения на Западе "театра абсурда" миру явилась совершенно абсурдистская пьеса. Ее эстетика явно обогнала свое время. Современники, скорее всего, просто не поняли ее бьющего в глаза новаторства и поэтому недооценили. В пьесе все парадоксально, начиная с завязки и кончая финалом. Герои нелепы, сюжет невероятен, комизм, сопутствующий всему действию, внезапно оборачивается своей изнанкой. Быт и фантасмагория предстают в немыслимом сочетании.

Завязка вполне житейская, во всяком случае, житейски представимая. Счетовод Иван Павлович Башмаков не хочет пополнения семьи, не желает входить в излишние расходы, полагая, что уже выполнил долг перед обществом, произведя на свет детей в первом своем браке. Кстати, он не столь беден, как представляется. Парадоксально другое. Чтобы избавиться от нежеланного потомства, он отнюдь не советуется со своей женой Марией Ивановной, нет, он испрашивает разрешение на аборт для нее у специальной комиссии. Она называется ОХМАТМЛАД. (Вслушайтесь, в звучание слова! Речь идет об охране материнства и младенчества!). Комиссия решает: "Родить надо неминуемо для пользы народонаселения!". Парадоксальным возгласом Башмакова: "Не губите жизнь, не родите детей!" - обозначается главный конфликт: человек и бюрократическая государственная машина. "И нужно же было ребенку происходить", - сетует кто-то...

Ситуация странная, а по мере развития действия она становится фантасмагорической. Сталкиваются два бюрократических института. Башмаков обращается в суд, а суд удовлетворяет его прошение, заставляя ОХМАТМЛАД взять на содержание рожденного по ее решению ребенка. Сцена суда, где каждый тяжущийся защищает свою правду и где у судьи (Татьяна Чернявская очень выразительна в роли) "ум потух", -- пик вселенской неразберихи. Один абсурд сменяется другим, и конца этому нет, к тому же в процессе совершенно безумного судопроизводства выясняется, что каждый из членов комиссии потенциально мог быть отцом источника спора... Все это очень смешно, и публика реагирует точно и на комическую абсурдность ситуаций, и на потешные реплики действующих лиц.

Внешний вид спектакля, в общем, вполне ожидаем. Обошлись без современных технологий. Основная нагрузка сосредоточена на актерах и на тщательно выстроенных мизансценах. Надо сказать, выстроены они безукоризненно. Ни одно из действующих лиц ни на секунду не остается безучастным. Играют все и играют прекрасно. Прекрасно звучит и авторское слово - замечательное платоновское "косноязычие", вроде речений: "Прошу вас оставить мою квартиру присутствием вон".

Оформление сцены лаконично. Эстетика, знакомая по другим спектаклям Камерного. Нехитрые вещи домашнего обихода: стол, топчан для лежанья, табуретки, иногда их заменяют ящики. Неприкрашенная картина скудного мира без отчетливо выраженных эпохальных примет, но безошибочно угадываемая как обстановка советского быта 20-х годов прошлого века. В таких декорациях можно играть любую пьесу того времени. Мир серый, бесцветный. Только красочные цветовые поля, по мотивам произведений Марка Ротко (его имя названо в программке), и пространства незастекленных окон вносят в этот мир воздух и цветовые эмоции, видимо, как намек на некий второй план прочтения, уводящий от социально-бытовой конкретности эпохи создания пьесы.

То же самое можно сказать и о костюмах, они нарочито смешанны. Дочь Башмакова Катя одета как кукольно-условная "девочка с косичками". Одеяние деревенской жены Ащеулова, особенно манера завязывания платка, почти напоминает убранство женщин в "Великом постриге" Михаила Нестерова. Разгневанные жены членов комиссии, две неразличимые дамы в шляпках - Людмила Гуськова и Елена Дахина (парный портрет, наподобие Розенкранца и Гильденстерна в "Гамлете") - воспроизводят моды начала 30-х гг. Зато в остальных легко узнается "человек эпохи Москвошвея". В частностях замысел не очень понятен, но общая мысль ясна: создатели спектакля стремятся придать разыгрываемому на сцене некий всеобщий, хронологически не определяемый характер. Превалирует, однако, все-таки наше, российское, до боли узнаваемое.

Главным действующим лицом, или, лучше сказать действующей силой в пьесе выступает ОХМАТМЛАД - бюрократическое чудище о трех головах. Председатель комиссии Евтюшкин (Камиль Тукаев и Андрей Мирошников), ее секретарь Ащеулов, (Борис Алексеев) и член комиссии Лутьин (Вадим Кривошеев и Владислав Моргунов). Ни до матерей, ни до младенцев им нет никакого дела. Все три разные, и все едины в своей полной нравственной пустоте и в слепом следовании букве. Люди с выдохшимися чувствами, озабоченные лишь "заготовкой граждан впрок". Типы их вполне узнаваемы и выразительны. Сладострастное упоение властью (шутка ли, ведь они "государственный орган"!), соединенное с желанием не упустить своего. Они знают: за власть надо держаться, иначе могут "сократить" (опять выразительная словесная памятка времени!). Тукаев играет типичного начальника, грубого, властного, ни в чем не сомневающегося, Алексеев - хитрого и своекорыстного деревенского мужичка, делающего "карьеру" в городе, а Кривошеев -- тупого исполнителя приказов, объявляющего себя приверженцем "науки и знания".

Башмаков единолично вступает в борьбу с ОХМАТМЛАДом. Комическая парадоксальность ситуации в том, что он одновременно и жертва бюрократических решений, и ее порождение. "Маленький человек", задавленный обстоятельствами (не случайно его фамилия невольно вызывает на память фамилию гоголевского Башмачкина). Однако он - маленький человек нового поколения, рожденный новыми историческими условиями. Ему объяснили, что он главный. Поэтому в нем причудливо сочетаются приниженность и знание своих "прав", льстивость и хамство. Меньше всего это - фигура, вызывающая жалость. Образ, созданный Юрием Овчинниковым, точен по рисунку и даже по психологической проработке. Подобострастная улыбочка, суетливое поддакивание "старшим" и твердое желание не упустить своего. За внешней скромностью скрываются приспособленчество, своекорыстие, такое же, что и у его противников, лишь прикрываемое демагогической фразой: "А закона нарушать не могу - по своим политическим убеждениям: иначе меня со службы выкинут". Показывая истинную природу обывательского сознания, актер вместе с автором безжалостен к своему персонажу.

Все здесь не только дураки, но и уроды. Не на ком глаза остановить. "Несогласные" не лучше приспособленцев. Глеб Иванович - незадачливый защитник прав отдельной личности, в ту пору, когда официально утверждается лозунг: "Единица - вздор, единица - ноль". Он единственный, кому не безразлична судьба ребенка ("Швырнуть ребенка в массы нельзя, растворится, как падучая звезда"). Но он - личность жалкая, ни в коей мере не хозяин жизни. Напротив, он навсегда и прочно ею запуган: "Я не выдающийся и тихий человек, а кто выдается, того у нас в исправдом сажают".  Андрей Новиков играет унылое создание, может статься, и страдающее, но абсолютно не способное противостоять тупой, бездушной, не рассуждающей силе бюрократической власти. "Скорбящий он человек", "идол тоскливый", - говорит о нем Мария Ивановна.

Образ самой Марии Ивановны - матери ребенка, источника разногласий, в спектакле Камерного решен неожиданно. Если остальные персонажи в определенной степени житейски достоверны, узнаваемы, то с этим образом зритель с самого начала вступает в сферу гротеска. Остановившийся взгляд больших глаз, странная безучастность к происходящему вокруг. Елена Лукиных представляет зрителю как бы чистое, без примесей, женское начало. Не в смысле какой-нибудь там "вечной женственности" или, скажем, "женщины-матери", а скорее в смысле некоей материальной природной субстанции, безразличной, равнодушной и абсолютно самодостаточной, как сама Природа. "Ей бы только жить", - замечает Башмаков. Решение образа поначалу удивляет, но постепенно улавливаешь логику создателей спектакля. В искаженном пространстве деформируются человеческие эмоции. С полной силой обнажается несуразность происходящего.

На протяжении всего первого отделения комизм постепенно нарастает, заканчиваясь победой Башмакова в суде и уродливой кулинарной "оргией", где победители и побежденные жадно и упоенно поедают принесенные торговкой пирожки.

И только в самом конце неожиданным заключением всей части звучит плач ребенка.

Сигнал присутствия? Или предвестие беды? Человек явился в мир и заявляет о себе громким плачем...

В последующем развитии действия жизнеподобие в игре актеров все более очевидно начинает уступать место откровенной эксцентрике и гротеску. Однако внутренняя соотнесенность психологически достоверного и гротескного, реального и условного просматривается не всегда. Не всегда органично их сочетание. Камиль Тукаев создает шаржированный портрет зазнавшегося начальника: наполеоновская поза, повелительные интонации, рука, картинно прижатая ко лбу (мыслит, значит!)... Вадим Кривошеев и вовсе превращает своего героя в мычащее животное... В то же время Борис Алексеев вполне "реально" мимикой и жестами, даже быстротой и ловкостью весьма достоверно показывает хитренького мужичка.

Пока "общественно-фактический" отец делает "госмужа" из присужденного ему ребенка, его мамаша, наконец, осуществив свою мечту стать атаманом разбойничьей шайки, командует комиссией: в галифе, с отрезанной косой в кармане, используемой вместо плетки (видимо, знак абсолютной эмансипации!) ... Что-то причудливо бредовое проглядывает в этом. Лик мира исказился до неузнаваемости. Живое, стихийное начало в борьбе против бюрократической мертвечины прибегает к уродливо-абсурдным методам. Победителей в этой борьбе нет и быть не может. Больше того: становится особенно очевидным, насколько ненужным оказывается человек в мире торжествующей бюрократии. Театр нашел блестящую, лаконичную и объемную метафору. Члены комиссии сначала передают ребенка из рук в руки, затем их действия убыстряются, в конце он бросают его друг другу, как мячик. Вот-вот уронят. Смешное и забавное постепенно становится страшным. Комизм ситуации перерастает в трагизм. Человека забыли.

Спор между официально назначенными и предполагаемыми отцами завершается неожиданной и оглушительной репликой: "Мертв. Мальчик". Повисает пауза... Спектакль завершается немой сценой: действующие лица молчаливо сгрудились вокруг матери, и звучит жалобная песенка... (У автора здесь - бабий плач). После долгой паузы неожиданно деловая, а потому особенно бесчеловечная фраза секретаря Ащеулова, произнесенная абсолютно равнодушным, душераздирающе равнодушным тоном: "Гражданин рационализатор, отметить в протоколе смерть ребенка для формы дела или так оставить?"

Вот такова эта комедия. Бесчеловечная.

Постановщик, скорее всего, решил не педалировать трагизм финала, а подчеркнуть его, хоть и противоестественную, но обыденность. Показать, что случившееся не столько страшно, сколько привычно и тоскливо. Ведь все уже привыкли к ситуации, когда "хотели как лучше, а получилось как всегда"... Поэтому вслед за авторским введен еще второй финал. Каждый из персонажей, усевшись в ряд на сцене, произносит свою, то есть особенно важную для него фразу из текста. Понятно желание создателей спектакля вновь вернуть зрителя к уникальной мудрености платоновского слова и уникальной прозорливости самого писателя. Однако дополнение представляется избыточным: размывается драматизм авторской концовки.

По частностям можно спорить, но в целом спектакль получился острый, выразительный, гротескный, выходящий за рамки конкретного времени: повесть не только о пагубном торжестве бюрократии, но скорее и больше о затерянности человека в мире им самим созданных институтов. Об онтологическом неустройстве социума. Как сказал платоновский Странник: "Народ повсюду томится, не то дружбы, не то злобы ищут, не то харчами недовольны"...

Интересно, продолжит ли театр и дальше работать над платоновской драматургией? Хотелось бы.