Культура ВРН

- Владимир Сергеевич, в вашем личном календаре Международный день театра отмечен красным цветом?

- Для меня куда большее значение имеют очередной удачный спектакль, хорошие отзывы людей, которые пришли в театр.
Сам по себе день – это лишний повод обратить внимание на театр, на его жизнь, проблемы, на развитие и движение, на поиск новых форм, тех людей, которые работают здесь.

- Что вы вкладываете в понятие «новые формы» в театре?

- Во-первых, новые темы, иной, может, и непривычный публике со стажем, театральный язык. Во-вторых, представление зрителям тех произведений, с какими они еще не сталкивались на подмостках сцены. Возьмите недавнюю премьеру нашего театра «Танец Дели» в постановке Никиты Рака по пьесе Ивана Вырыпаева. Там нет линейного развития сюжета, все события перемешаны. Публика сталкивается с тем, что перед ней будто разложены пазлы, которые в финале, все-таки, складываются в единую картину. В Воронеже сегмент зрителей, какие могут воспринимать новое, включать свое воображение, быть терпимым и пытаться разобраться в том, что видишь, увы, небольшой. Основная масса консервативна. И этот консерватизм является естественной защитной реакцией организма от потрясений, которые повседневная жизнь дает нам в большом количестве. Поэтому, когда люди приходят в театр и видят не то, что ожидали, чаще всего подобное вызывает их активный протест. В таком случае всегда хочется сказать: «Постарайтесь понять, помочь, включиться в ритмы размышлений режиссера». Если человек видит, что художником нарушены определенные моральные законы, тогда можно выражать свое возмущение. А когда возмущаются просто из-за того, что сделано не так, как хотели и ожидали – это неправильно. В искусстве понятия «хорошо» и «плохо» неоднозначны. У нас нет общего закона для всех, как в спорте.

- Где есть документально установленные правила, отсутствующие в театре?

- О том и речь! Допустим, в прыжках в высоту ты взял планку, показал результат лучше других – ты победитель. Сбил ее – ищи проблемы в себе. Или как в иных видах искусства: крутишь 32 фуэте, значит, хорошая балерина. Берешь си-бемоль второй октавы – достойный певец. В драматическом театре нет таких критериев. И поэтому попытка разговаривать со зрителем на ином языке, непривычном ему, часто вызывает протест.


- Наверное, должно пройти определенное время, чтобы в Воронеже к вам привыкли.

- Именно так. Пять лет как минимум. За то время, что театром руководил Анатолий Иванов, он сформировал свою публику, создал свою команду. Зрители до сих пор ходят на его спектакли, которые мы пока еще играем в концертном зале. Своя публика, к счастью, есть и у Михаила Бычкова. Но мне рассказывали, что в первые годы становления Камерного театра ему приходилось нелегко. Теперь же люди идут к Бычкову. Они знают, с какой эстетикой столкнутся, какую драматургию им предложат, какие актеры выйдут на сцену. И у них нет отторжения, которое я пока испытываю на себе. Сейчас мне нужно сформировать актерскую команду, определиться, в какую игру мы играем, развить в них интерес к разным жанрам. При работе над каждым новым произведением артисту нужно искать иной способ существования на сцене, а не брать наработанные штампы, излагая историю своим голосом, при этом спрятавшись за чужой текст. Пока тебе интересно жить – живи интересно! Иначе зачем тратить силы, время и просто тиражировать то, что уже было. Для многих такой путь непривычен. Во многих театрах, особенно на периферии, годами сложилась традиции не выходить за рамки привычного. Кому-то это представляется единственно верным решением. Мнение таких людей, безусловно, имеет право на жизнь. Я же смотрю на театральное искусство несколько шире.

- Помните тот момент, когда впервые в детстве встретились с театром?

- Нет. Меня с семи лет «мучили» музыкой. В те годы по всей стране гремел вундеркинд-музыкант Алеша Наседкин (его фамилию я запомнил на всю жизнь). Поэтому многие родители отдавали своих детей в музыкальные школы. Потом пошла мода на фигурное катание, гимнастику. Я же попал под «фортепианный каток». Причем, к моему несчастью, у меня обнаружили некие способности. Поэтому детства в привычном для многих понимании этого слова у меня не было. Утром – общеобразовательная школа. Приходишь домой, обедаешь, берешь папку с нотами – и в музыкальную, где четыре часа занятий. Возвращался к вечеру, делал уроки, затем два часа занимался за инструментом, а потом надо уже ложиться спать. А за окном на улице ребята играют в футбол, развлекаются, как могут. Там бурлит жизнь, а у меня одно и тоже изо дня в день. Я до сих пор не умею свистеть и драться, что для мужчины, согласитесь, странно. Поэтому ни о каком театре я не мечтал с детства. Но понимал, что у меня, вероятнее всего, гуманитарный склад ума. В школе мне нравились литература, история, география. Не любил математику, физику, химию.
В своих музыкальных занятиях я дошел до определенных вершин. Моя «виртуозность» заключалась в том, что по памяти я играл, допустим, Шопена, а сам в это время параллельно читал «Трех мушкетеров». Мама много времени проводила на кухне, слышала звук инструмента и думала, что я прилежно занимаюсь. Как только возникала минута тишины, всегда слышал ее голос: «Володя, что случилось?» Вновь начинал играть, но не отвлекался от погружения в манящий мир романа Дюма.

- Не было обиды на родителей за такую муштру?

- В детстве, может, иногда и проскальзывала. Но потом я понял, как они были правы. Благодарен им за то, что привили мне любовь к музыке, которую я хорошо понимаю и чувствую. Она является одним из моих инструментариев при постановке спектаклей. После школы в моей жизни произошел скачок в совершенно иную сферу. Я поступил в институт на геологический факультет. В те годы молодежь влекла романтика путешествий, поиска полезных ископаемых, новых месторождений. Русский язык и литературу у нас в вузе преподавала замечательная женщина – Эмма Осиповна Бревда. Она организовала Клуб Интересных Встреч (КИВ), где мы общались с литераторами, другими неординарными людьми. Именно там мне на одну ночь дали почитать запрещенный «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Там же я пристрастился к КВН, стал капитаном нашей команды. Сам стал писать сценарии, ставить сценки. А потом еще меня заметили в толпе и пригласили на главную роль в короткометражном фильме, где я в итоге снялся. И понял: пропал. Начал грезить об искусстве. Но в те годы после вуза нужно было отработать положенные два года по специальности. Как только отдал долг государству, сразу поступил на актерский факультет в театральный институт.

- Всё это было в вашем родном городе – Киеве?

- Да.

- Столицу советской Украины в ту пору многие считали одним из культурных центров бывшего СССР. Что из театральных постановок тех лет сохранилось в вашей памяти?

- Я довольно много ходил в театр. Но тогда по всей стране гремели Эфрос, Товстоногов, Ефремов, Гончаров. В Украине равных им фигур не было. И мы, будучи студентами, использовали каждую возможность, дабы съездить в Москву или Ленинград, чтобы посмотреть спектакли упомянутых режиссеров. До сих пор помню, как случайно, благодаря легендарному художнику Боровскому, оказался на Таганке на спектакле с Высоцким. Когда мы окунались в атмосферу московской культурной жизни, то понимали – Киев, в общем-то, во многом отстает от нее. Да, и у нас были талантливые ребята. Некоторые даже сумели организовать свои театры. Но такие коллективы в ту поры не могли долго выживать. Признаюсь, после театрального института предпринял вместе с однокурсницей попытку показаться в Москве Анатолию Эфросу. Нами двигали молодость, азарт. Анатолий Васильевич тогда ставил «Ромео и Джульетту». Тем не менее, он нашел время, чтобы нас послушать. Я представлял Гамлета, Ваську Пепла из «На дне». Эфрос все внимательно выслушал, посмотрел, а потом сказал: «Вы имеете хорошую фактуру, голос. Вы нормальный артист. Но Москву надо потрясти! Скажу вам больше: мы были на гастролях в одном городе, и один парень нас там буквально потряс. Я пригласил его в театр. Сейчас мы репетируем «Ромео и Джульетта». Меркуцио – его роль на 100 %. Но я иду рядом по жизни с артистом Смирнитским. Это тоже его роль. И кому, по-вашему, я ее отдам? Поэтому будьте там, где вы нужны». Финальную фразу мастера я запомнил на всю жизнь.

- Судя по фразе Эфроса, которая так запала вам в душу, именно с этим обстоятельством связано то, что в вашей творческой биографии значится такое количество театров, городов?

- Не знаю, почему так происходило. Я никогда ничего не предпринимал для того, чтобы оказаться в том или ином коллективе. Просто жизнь так складывалась. Есть хорошая буддистская пословица: «Удача приходит к тем, кто умеет ждать». Не секрет, что кое-кого к успеху в искусстве приводят излишняя суета, нужные знакомства, интриги, попытки кому-то понравиться. Из своего первого театра в Харькове я ушел не потому, что просто хотел сменить обстановку. Там я работал актером, поставил два спектакля. У меня была группа молодых артистов, которым я мог сказать: «Сегодня вы должны на голове стоять, а завтра – сесть на шпагат». И они бы это сделали. Но появился очередной главный режиссер, который прикрыл одну мою работу. И я в связи с этим стал для определенных слоев коллектива знаменем в борьбе с ним. Такое положение вещей категорически претит моей натуре. Руководство местной культуры попросило меня уйти, дабы я не был центром притяжения всего происходящего.
В театр Русской драмы в Риге меня пригласил знаменитый Аркадий Кац. Поехал, не раздумывая. Тогда там существовал островок свободы, где ставились пьесы, которые фактически нельзя было показывать в других театрах Союза: «Утиная охота», «Беседы с Сократом», «Телевизионные помехи». Шли там даже американские мюзиклы (в частности, «Вестсайдская история»), что вообще было в СССР неприемлемо! Работу в Риге считаю большой удачей и счастьем. К тому времени у меня уже было режиссерское образование. Я немало ставил, но при этом немало выходил на сцену и в качестве артиста.

- Что же тогда вас подвигло на то, чтобы опять все бросить и перебраться опять в Украину?

- Первоначально меня пригласили на постановку в Севастополь. Судя по отзывам, она получилась интересной. Тогда меня и стали активно звать туда худруком. Когда об этом узнал Кац, он сказал мне: «Володя, что вы делаете! Куда вы едете? На Украину! Да вы с ума сошли!». В то время я понимал, что дальше рядом с ним быть не смогу. Кац – яркая, сильная творческая личность. Я при нем – всего лишь подмастерье. А надо уже было самому становиться на ноги. Поехал, принял театр. В Севастополе отработал несколько интересных лет. Дальше, если идти по биографии, вернулся в Киев. В Театр Леси Украинки. Но и оттуда в итоге уехал. Случилось так, что за 3-4 года, которые я там проработал, была постоянная чехарда среди главных режиссеров. Все дело в том, что там были две великие актрисы: Ада Роговцева и Валерия Заклунная. Совершенно не соперницы, в разных амплуа, но сам театр был так устроен, что режиссер, приходящий на главного, должен был сориентироваться, на какую группу он работает. Репертуар строился либо на Заклунную и поддерживавших ее, либо – на Роговцеву. Каждый клан вел свою игру, «съедая» нового, неугодного одному из них режиссера. Я решил проскользнуть между ними и сделал ставку на молодежь. Тогда обе актрисы впервые в жизни объединились… Против меня. И я ушел из театра. Много ставил по стране, пока…

- … в вашей жизни не появился Омск?

- Совершенно верно. Я встретился с Борисом Мездричем, которого считаю одним из лучших театральных директоров нашей страны. Мы с ним практически не выходили из театра, у нас была масса интересных проектов. Театр получил «Золотую маску» за мою постановку по Кобо Абэ. После чего случился небольшой конфликт. Мездричу так понравилась эта история с лауреатством, что он стал приглашать на постановки режиссеров, оказавшихся в шорт-листе премии с надеждой вновь оказаться в числе призеров. Но чаще всего подобные опыты заканчивались неудачей. Не буду вдаваться в подробности, но в итоге мы с Борисом Михайловичем расстались. Причем – мирно. Я собрал труппу, сообщил им о своем уходе и покинул Омск. А затем на моем творческом горизонте появился Олег Табаков. Его никто не просил насчет меня, просто так совпало, что Олег Павлович позвал меня на постановку. С тех пор я работал в Москве, преподавал в Школе-студии МХАТ, ставил спектакли в столице, Петербурге, Риге, многих других городах. И вот звонок от директора Кольцовского театра Игоря Чижмакова, который звал меня в Воронеж еще четверть века назад, когда я был в Риге. Но тогда я ему сказал, что, как честный человек, обязан «жениться» на Севастополе, поскольку обещал им возглавить театр. Позвали Анатолия Иванова. Когда его не стало, вспомнили обо мне. Предложение было заманчивым, но я сразу сказал: «Давайте сначала поставлю спектакль. Город меня узнает. Зачем сразу принимать на себя руководство театром?». Таким образом появился «Арест» Ануя.

- Когда у вас произошла внутренняя трансформация из артиста в режиссера?

- Я много думал об этом. Дело в том, что в идеале режиссер – это дилетант высокого уровня. Что есть у меня? Я играю на музыкальных инструментах, знаю актерское ремесло, рисовал и рисую (понимаю композицию пространства и разбираюсь в жанрах живописи), пишу (у меня есть свои пьесы, рассказы, стихи). Актерское поприще в своих узких рамках не дало бы мне возможности все это осуществлять. Не подумайте, что на то был какой-то холодный расчет. Первые свои капустнические постановки я начал делать еще в студенческие, кавээновские годы. Потом, обучаясь на актерском факультете, стал ставить отдельные отрывки. Когда пришел в театр, то почувствовал особый вкус к режиссуре. Очевидно, все было связано с какими-то зревшими во мне умениями. Не скажу, что гениальными. Если человек чувствует внутри себя желание сказать нечто большее (кроме того, чтобы выйти на сцену и сыграть определенную роль), обладает набором необходимых качеств, то это часто приводит к тому, что он начинает заниматься режиссурой.

- По вашему внутреннему ощущению какая ипостась больше преобладает над вами?

- Когда я ушел из рижского театра, Аркадий Кац в одном из интервью сказал касательно меня: «Боже мой! Какой артист пропал! Зачем он пошел в режиссуру?». Вы знаете, при всей радости актерской работы (если она, конечно, получается и доставляет удовлетворение) все-таки для меня режиссерская профессия интереснее. Во-первых, ты сам являешься инициатором выбора того материала, о котором сейчас болит или радуется душа. Во-вторых, режиссура обладает куда большими возможностями выразить свое внутреннее «я» в надежде на то, что найдешь понимание среди других людей. При этом никогда не надо считать, что ты отдельная, стоящая над всеми другими личность. Высказываться нужно в том аспекте, который может подразумевать не эмоциональный, консервативный, а конструктивный диалог. Есть такие режиссеры, которые считают, что они такие уникальные и чье-то стороннее мнение их не интересует. Им все равно, когда из зала во время спектакля уходят люди, кричат с мест: «Позор». Они считают себя выдающимися. Я знаю таких людей. Но это их право. У меня подобной амбициозности нет. Я готов к диалогу. Для меня главным является зрительская оценка, понимание моего видения, а не чествование моей персоны после окончания спектакля.

- За то время, что вы работаете в Воронеже, этот город по духу стал вам близок?

- Не могу так сказать. Потому что сам город-то я плохо знаю. Фактически я живу в театре. Так было и в Севастополе, и в Омске. В Воронеже потихоньку появляются люди, которые мне близки, интересны, могут что-то рассказать, кое-чему научить. Но их немного. Когда работал в Омске, то поражался тому, насколько там открытые, добрые люди, готовые прийти на помощь любому только что приехавшему в их город человеку. И такое отношение передается из поколения в поколение. Там условия жизни более суровые, потому и люди намного сплоченнее, нежели чем в Воронеже. Здесь благодатный край. Недаром воронежский чернозем является эталоном в мире. Складывается ощущение, что местные жители, завидев чужака, начинают думать: «Понаехали к нам на плодородные земли». Никто в открытую подобного не говорит, но определенное отторжение в свой адрес я чувствую. Таким же образом относятся к приезжим и в Санкт-Петербурге.

- Может, подобное происходит из-за того, что Воронеж имеет формальный статус столицы Черноземья и пытается на периферийном уровне равнять себя с Москвой?

- Нет. В Москве все наоборот. Она, как и Нью-Йорк, состоит в основном из приезжих. Там действуют по принципу «кто на новенького». Сначала всячески поддерживают, помогают, а потом с такой же радостью затаптывают человека, заметив очередной объект охоты. Естественно, в столице больше возможностей сделать карьеру, заработать денег. Но жить там, конечно, тяжело. Москву в провинции никто не любит. И правильно делают. Но я-то не коренной москвич! У многих существует стереотип: вот он приехал, заработает себе денег и всех нас бросит. В Воронеже, да и в самом театре некоторые почему-то считают меня временным человеком. Но я со всей ответственностью могу вам заявить: Кольцовский – это мой последний театр. Больше никогда за подобное дело не возьмусь. Не получится здесь – это конец! Да, буду ездить, что-то ставить, потому что без дела сидеть не смогу. Бросить все, отдать в чужие руки театр, который при поддержке губернатора и правительства области создавался мною совместно с художником Юрием Купером, будет очень тяжело. Добровольно я не пойду на такой шаг. Конечно, меня могут корректно попросить уехать из города. Но мне бы этого не хотелось.


- Владимир Сергеевич, вы болезненно относитесь к критике в свой адрес?

- Скажу так: небезразлично. Когда читаю нелицеприятные отзывы о себе или своих работах, никогда не уподобляюсь Агафье Тихоновне из гоголевской «Женитьбы», которая говорит: «Пошли вон, дураки!». Мне важно мнение и зрителей, и критиков. Те режиссеры, которые озвучивают в интервью, будто им неважно, что о них говорят и пишут, поверьте мне, лукавят. Мы все занимаемся публичной профессией. Поэтому мнения людей, так или иначе оценивающих нашу работу, на самом деле очень важны. Конечно, бывает неприятно на душе, когда тебя ругают. Но есть и приятные моменты, когда критик находит в твоей постановке новые смыслы, пытается с ними разобраться, понять замысел и даже увидеть в спектакле такое, о чем режиссер может и не задумывался. Еще Пушкин говорил, что художника нужно судить по законам, созданным им самим, им предложенным.

- Несмотря на то, что вы много времени проводите в театре, набираете репертуар, вам хватает времени смотреть работы коллег?

- Такая возможность выпадает - правда, нечасто. Когда меня зовут, всегда откликаюсь на приглашения. Часто бываю в Театре оперы и балета, смотрел несколько спектаклей в Камерном, в ТЮЗе. Всегда интересно вырваться из своего пространства, вдохнуть иной воздух, встретиться с людьми, которых раньше не знал и не видел.

- Что-то черпаете для себя, наблюдая за работами коллег?

- Когда смотрю чужие спектакли, то всегда пытаюсь жить по тем же законам, что предлагает мне художник. Никакие приемы у своих коллег я не черпаю. Для меня это вообще табуированная зона. Например, я никогда не возьмусь ставить пьесу, если ее кто-то нашел до меня и сделал сценическую версию. Это не касается классики. Когда я придумал для себя «Мост короля Людовика Святого», знал, что никто до меня не ставил такой спектакль. Подобное было и с «Приручением строптивой» в интерпретации Застырца. Мне просто хотелось побаловаться, поиграть в эту хрестоматийную историю. Но для того, чтобы это все получилось в том виде, какой представлялся мне, нужна, наверное, своя команда актеров, которые будут работать в одном жанре, а не распадаться на отдельные составляющие, словно плохо слепленный снежок.

- Как вы отдыхаете: читаете книги, слушаете музыку, смотрите фильмы?

- Основной отдых для меня – банально включить телевизор и смотреть спортивные программы. Еще люблю уехать куда-нибудь за границу, посмотреть достопримечательности других стран, пофотографировать. Но это случается только раз в год во время отпуска. А книги я читаю постоянно, но в основном, по работе. Я не рыбак, не играю в карты, в домино, в бильярд. После травмы не могу уже выйти на футбольное поле. Честно говоря, вообще не умею отдыхать. Даже гуляю мало. Но в Воронеже есть места, которые хочется увидеть. Уже разработал для себя маршрут. Когда установится сухая и теплая погода, то непременно схожу прогуляться по историческим улочкам за главным корпусом ВГУ.

- Расскажите, что сейчас находится в вашем творческом портфеле?

- Полностью готов проект по «Горячему сердцу» Островского, который я сделал совместно с художником Юрием Хариковым. Кстати, уроженцем Воронежа. Но работа сложная, дорогостоящая. Сможем ли мы ее осуществить – зависит от целого ряда обстоятельств. Уже приступил к репетициям чеховской «Чайки». Режиссер Анатолий Слюсаренко принялся за работу над «Тартюфом» Мольера. Петербуржец Александр Бартман, который уже видел несколько наших спектаклей, в январе следующего года планирует порадовать нас своим спектаклем. Мы пока не определились, что именно это будет за название. В марте 2014 года к работе приступит еще один наш земляк, режиссер Александр Огарев. Мы с ним обсуждаем три названия: «Игрок», «Я, бабушка, Илико и Илларион» и «Любовью не шутят». На чем остановимся, пока не ясно. Все будет зависеть от того, какое финансовое состояние сложится в театре. Как видите, планов у нас много.