Культура ВРН

«Самое главное – достучаться до сердца человека, который ничего не понимает в музыке»


Владимир Свердлов из поколения, которое уже приближается к сорока годам. Это как миттельшпиль в шахматах, главный этап игры. У пианиста сейчас интенсивная творческая жизнь: он гастролирует, учит новую программу, сочиняет музыку (его композиторское имя – Владимир Свердлов-Ашкенази), записывает диски.

Шахматный термин в нашем рассказе появился не случайно: отец Владимира – Леонид Свердлов - гроссмейстер, а вот другие близкие родственники – музыканты. Мама – пианистка Елена Ашкенази, дядя – выдающийся пианист и дирижер Владимир Ашкенази, любимый дедушка, которому внук посвящает свои сочинения, тоже известный пианист и композитор, импровизатор Давид Ашкенази, аккомпанировавший звездам советской эстрады – Шульженко, Бернесу, Толкуновой. Такое родство, конечно, большая честь. И огромная ответственность. Поэтому Владимир Свердлов очень скупо говорит о знаменитых родственниках. Тем более что его карьера складывалась независимо от их успеха.

Стремительный взлет пианиста начался после международного конкурса королевы Елизаветы в Брюсселе, затем была победа на «Monte-Carlo Piano Masters» в Монако. Владимир Свердлов давно живет за границей, но не теряет связи с родиной. В последнее время всё чаще выступает в России. Кстати, в Воронеже он уже играл около двух лет назад, и тоже Шопена – Первый и Второй концерты для фортепиано с оркестром.

Фа-минорный концерт Свердлов играет давно, с семнадцати лет. Вероятно, за эти годы трактовка менялась, как и сам исполнитель. Появлялись новые эмоции и краски. Сейчас это зрелая интерпретация мастера. Пианист создает очень красивые звуковые ряды – с головокружительными пассажами и стройными динамическими арками. Поражает легкостью и пластикой исполнения. Интересно использует рубато – так свободно и естественно, что это становится единственно возможным дыханием музыки. Свердлов – лидер, он ведет за собой оркестр. Надо отдать должное Воронежскому Академическому симфоническому оркестру и дирижеру Владимиру Вербицкому, который не мешал солисту, доверяя ему во всем.

В результате получилась в чем-то даже парадоксальная трактовка, в которой мы не узнали привычного Шопена – порывистого, откровенного. Это Шопен для гурманов. Аристократичный, сдержанный, даже строгий. Настолько необычный, что поначалу говоришь себе: «Это не мой Шопен». А потом убеждаешься в правоте исполнителя. Это как с платьем Карениной: Кити представляла ее себе в лиловом, а она могла быть только в черном.

Владимир Свердлов вообще мастер парадоксов. В этом я убедилась и во время исполнения Второго фортепианного концерта Шопена и после – при разговоре с пианистом.

- В одном из интервью Вы сказали, что не стоит стремиться кого-то удивлять. Речь шла о сочинении музыки. А в исполнении? Например, в сегодняшнем Втором концерте Шопена хотели чем-то удивить?

- У меня вообще не было этой цели. Я требую чего-то от себя. И если что-то получается, и публика это воспринимает, я очень рад. Но чтобы я выходил именно поразить чем-то определенным публику – этого нет. Мне кажется, эпатажность ни к чему. Во всяком случае, в последнее время я к этому не склонен.

- Дело тут не столько в эпатажности, сколько в оригинальности трактовки. Тот же Второй концерт – существует масса интерпретаций, поэтому трудно сказать что-то новое. И всё-таки что для Вас главное в этой музыке?

- Разумом это объяснить невозможно. И я не уверен, нужно ли исполнителю пытаться объяснить такого рода вещи. Исполнитель – это проводник. И он должен быть в максимальной форме, максимально свободен, чтобы провести через себя музыку. Безусловно, в этом будет и часть его, и часть этой музыки. Но строить какую-то концепцию… Даже в Бетховене – это такой концептуальный композитор! Я его сейчас много играю, возвращаюсь к нему… Мне кажется, очень важно найти свое время в произведении. Ощущать, что это время – твое. И чтобы инструмент пел. На мой взгляд, фортепиано – это инструмент пения. Прежде всего. И чтобы было форте – пиано. А что касается Второго концерта, он так глубоко во мне сидит, что я не знаю, как ответить на вопрос, что я от этой музыки хочу. Наверное, это музыка может что-то от меня хотеть. А я могу ее исполнять и максимально приблизить – если не к совершенству, то к максимальной внутренней свободе. И физической тоже, конечно. Потому что в Шопене очень важны гибкость и пластика.

- Знаете, мы не только слушаем, мы еще и смотрим на солистов. На пианистов всегда очень интересно смотреть, они все разные. Каждый играет себя…

- Так и есть!

- Для Вас важна внешняя форма?

- Чем ее меньше, тем лучше. Самые удачные, на мой взгляд, концерты у меня проходили, когда не было никакой внешней аффектации. Всё исходит изнутри, и чем человек свободнее, тем меньше внешнего. Свобода подавляет всё внешнее. Когда человек свободен, он просто говорит через звуки. Бывают, конечно, и какие-то движения, и мимика, и разные штуки… Я стараюсь от этого избавляться.

- Вы же не так часто выступаете в России?

- В последнее время чаще. Играл в Саратове, Екатеринбурге, Санкт- Петербурге, Ставрополе. Так что Россию осваиваю.

- Вы инициировали проект «Русская серия». Его цель – открыть западной публике российских пианистов?

- В первую очередь, я порекомендовал английской звукозаписывающей компании, которая ведет этот проект, Александра Гиндина. К счастью для них, его приняли. Вышло уже два диска – его и мой. Еще планируется запись Кати Сканави и Алика Слободяника. Что будет со всем этим потом, я пока не знаю. Будет серия концертов в Санкт-Петербургской капелле: «Piano classic. Masters pianists». Это я, Александр Гиндин, Александр Гаврилюк и венгерская пианистка Клара Вюртц. Планируется серия концертов в Париже.

- А вообще как складываются отношения со звукозаписью?

- Из четырех дисков, что я записал, мне только последний интересен.

- «Картинки с выставки»?

- «Картинки» Мусоргского, «Исламей» и Ноктюрн Балакирева и мои четыре пьесы. Дело не в том, что именно я записывал. Я по-другому отнесся к записи. Много работал со звукорежиссером, потом с монтажом. Я просто неделю не выходил из студии. И во многом доволен результатом, потому что удалось что-то срежиссировать. Запись – тоже своего рода режиссура. Запись в студии - это вообще другая профессия, другая область. Иная, чем сценическое исполнительство.

- Вы записываете свои сочинения, выносите их на публику. А вообще насколько серьезно относитесь к сочинению музыки?

- Я недавно исполнил в Японии свою Первую сонату. Написал музыку к кино, вышел фильм с моей музыкой. Камерная музыка тоже исполняется в разных странах. Так что я отношусь к этому так же серьезно, как и ко всему, чем занимаюсь. Немного пишу, занимаюсь стихотворчеством.

- Дирижированием не думаете заняться?

- Вот этого я никогда не хотел! Композиция, литература, даже иногда актерское мастерство, но не это. Большой группой людей я не готов управлять. Я такой… одинокий волк.


- Не знаю, как на Западе, а в России есть преклонение перед музыкальными династиями. От вас многого ждут, зная, что Вы из семьи Ашкенази?

- А меня там Ашкенази не называют. Только Свердлов. Кто-то знает, кто-то не знает - это не имеет никакого значения. Я делал карьеру исключительно под фамилией Свердлов. На конкурсах никто ничего не знал. Свердлов-Ашкенази возникла как композиторская фамилия. Она связана с моим дедом, Давидом Ашкенази. Он был замечательный импровизатор и композитор. Я не хотел терять эту фамилию как композитор. А как исполнитель я ее на Западе не употребляю. Ее употребляют больше в странах, немножко склонных к азиатчине. В Японии любят поставить двойную фамилию. В России тоже. Я играю здесь и как Свердлов, и как Свердлов-Ашкенази. Однажды в Питере вообще написали: «Ашкенази-младший». Это был кошмар! Я когда увидел афишу, хотел отказаться выступать. Потому что это уже не шутки. К тому же я еще и Владимир. Я никогда не ездил на моем дяде, и не собираюсь.

- Я слышала Ваши произведения, правда, немного: «Бурлеску» и «Электро». Это настоящая музыка…

- Это были первые пьесы, которые я написал, лет в тридцать. И сразу исполнил в Париже. Они почему-то имеют какое-то воздействие на публику, даже интересно, почему. В принципе, это произведения, которые лучше смотреть.

- ?!..

- Так получилось, что там много фокусов, хотя я к этому не стремился. Много визуально-пианистического. Я имею в виду не мимику, а именно руки. Соната уже совсем другая. И камерная музыка очень отличается. Я сейчас решил оставить легкий жанр. Ну, кроме музыки к кино. Работа с кино – это интересно.

- Пианист и композитор – разные профессии? Или одно другому помогает?

- У меня появилось больше уважения к нотному тексту. Я сейчас бережнее отношусь к любому тексту. Бережнее – это не значит скрупулезно исполнять каждую галочку. Бережность – это попытаться понять, что губит музыку, а что ей помогает. Можно что-то изменить. Можно даже что-то добавить. Когда Горовиц пришел к Рахманинову и стал ему играть Третий Концерт или Вторую сонату, он там что-то изменил в коде совершенно, а Рахманинов сказал: это замечательно, надо так оставить. Конечно, если мы возьмем поздние сонаты Бетховена и начнем там что-то менять, - это идиотизм. Там каждое сфорцандо, каждый нюанс – как нота, это очень важно. В Шопене какие-то вещи можно менять, какие-то – нет. У него часто стоит три форте – иногда там, где… какие три форте?.. В данном случае нужно сделать так, чтобы музыка не пострадала. Где-то вместо форте можно сделать пиано и наоборот, по-другому сделать какие-то рубато, пойти вперед, не пойти вперед… Я считаю, в Шопене это допустимо. Вот в Бетховене это мало допустимо.

- А с чем нельзя шутить в музыке?

- Шутить можно со всем. Просто шутка может быть неуместной. Можно пробовать всё что угодно. Например, Глен Гульд записал сонаты Моцарта, чтобы показать, какая это слабая музыка. Слушаешь – и действительно, слабая музыка. Потом он совершенно гениально вдруг записывает Брамса, интермеццо, или концерты Бетховена. А вот с Моцартом у него нелады. Шуберта он не любил. Ну и что теперь делать? Горовиц тоже – что-то играл, что-то не играл. Я, например, не люблю его Шопена, хотя Горовиц - мой любимый пианист.

- А кто для Вас лучший интерпретатор Шопена?

- Такого нет. Какие-то отдельные вещи. Мазурки Шопена, например, - это Артуро Бенедетти Микеланджели. Потрясающие записи! Он вообще иногда такие вещи в Шопене делал!.. А послушал запись Второй сонаты с какого-то концерта – совершенно ужасающе. И вдруг та же Вторая соната Шопена с другого концерта – абсолютная мистика, гениально! Шопен он такой вообще…

- Опасный?

- Он очень капризный. Один из самых капризных композиторов.

- Вопрос вкуса?

- И физики тоже. Должна быть такая свобода, раскрепощенность и пластика… Даже если человек этого достигает и приходит к полной свободе, а чуть зажался – и всё. Здесь должен быть абсолютный контроль пластики и свободы. Такой, чтобы уметь с этой музыкой общаться. Поэтому раз на раз не приходится.

- Вы с таким удовольствием говорили о звукозаписи, но всё-таки нерв живых концертов ничто не заменит. Было время, когда вы не играли на публике. Как сейчас складывается концертная деятельность?

- В последнее время было много концертов. В Японии, в России, Швейцарии, Франции. Шестьдесят концертов в год – для меня это много. Учитывая, что я сделал музыку к фильму, написал сонату, еще какие-то другие вещи... Так что 2012-й был для меня хороший год. Тянет ли меня на сцену? Безусловно, но здесь даже не вопрос тяги… Я сейчас работаю над вещами, которые у меня не запланированы, не стоят в программе. Например, доучиваю 24 этюда Шопена, я многие из них играл. В данный момент в программах стоит совершенно другое. Но я учу это, и хотел бы это сыграть, когда это дозреет, и сыграю. Мне нравится заниматься творчеством независимо от какой-то конкретной даты: вот 25-го концерт… Есть какие-то вещи, над которыми просто здорово работать и работать. Без какого-то внешнего фактора.

- Но ведь пианисты не умеют работать в стол…

- Сейчас время другое. Сейчас заказывают пятнадцать раз Третий Рахманинова, и человек играет пятнадцать раз. Я сбежал от этого мира. И, честно говоря, очень рад. Меня все пугали, что я выпаду из обоймы, меня не станут приглашать. А у меня такое количество разного! Какие-то вещи просто даются. Ты работаешь в пространство – и пространство тебе это отдает. А зацикливаться на каких-то карьерах надоело, всё это смердит уже.

- Вы уехали из России в очень юном возрасте…

- Я никогда не эмигрировал из страны. Да, я не появлялся, с тех пор, как уехал в 15 лет.

- То есть, Вы гражданин России?

- И России, и Бельгии. Двойное гражданство.

- И там Вас воспринимают как российского музыканта, пианиста, композитора?

- Да, для них – если родился в России, значит – русский.

- А Вы как себя ощущаете?

- Смотря что называть русским. Русская школа? Я, честно говоря, совершенно спокойно отношусь к русской школе. Русское, наверное, есть. Но оно в другом. Наверное, в вечном поиске. Чтобы расширить душу, чтобы широта была во всем, что ты делаешь. Чтобы был поиск какой-то своей истины в искусстве. Потому что на Западе искусство имеет всё-таки больше развлекательный характер.

- В плане восприятия? Публика отличается?

- Им хочется, чтобы звучало что-то приятное, узнаваемое. А если русский - значит, громко. Бывают, конечно, исключения, но общая тенденция к тому, чтобы звучал интертеймент такой. А русское начало в искусстве - оно другое. Здесь не до шуточек.

- Не хочется этот стереотип сломать?

- А что его ломать? Его нет. Я лично, кроме Григория Соколова и Михаила Плетнева, не вижу серьезных музыкантов. Спросите в Москве обывательскую публику. Они слышали о Соколове. Но они же не знают, что это потрясающий пианист, который достиг такой эволюции!.. Это самый высокооплачиваемый пианист в мире. Он играет только сольные программы, с оркестрами не играет. В Москве он просто не появляется. Раз в два года в Питере что-то играет – и всё. А это великий русский пианист.

- Состоится или не состоится диалог с публикой – во многом зависит от исполнителя…

- Смотря какая публика. На разрекламированные концерты в больших городах, таких, как Москва, приходят далеко не тонкие любители музыки. Им если громко – то и хорошо. Или они приходят на модное имя из телевизора, на которое принято идти. Значит, им должно нравиться. Это тоже своего рода зомбирование. В России в академической музыке пока еще не приветствуется новаторство. И вообще проявление чего-то нового. Здесь классика – она сугубо в бабочке и в галстуке.

- Но Вы и не в бабочке и не в галстуке…

- Я не считаю себя последователем большой русской традиции. Дело в том, что у нас еще очень зажатые представления о классике. Они убивают, к сожалению, к ней интерес.

- Есть какие-то пути?

- Я думаю, можно придумать. Во-первых, надо перестать врать. Нельзя выглядеть респектабельным, культурным, тонким, сияющим интеллигентностью человеком в телевизоре и рассказывать о духовной связи одного с другим – и тут же выходить, напиваться, материться, как делают большинство наших… «звезд». Строят из себя неизвестно что по телевизору, а на самом деле – это совершенно дикий цинизм. Не живут они музыкой. Мне кажется, каждый должен хорошо, честно и искренне заниматься своим делом. Но было бы интересно, если бы в классической музыке появился какой-нибудь персонаж, вроде Сергея Шнурова из группы «Ленинград», который не стесняется в выражениях. А потом, когда во время интервью его хотят поймать на этом, вдруг выясняется, что он говорит таким языком, что некоторые журналисты просто открывают рот: оказывается, он образованнейший интеллигентный человек. Нет, я не хочу сказать, что всем нужно обязательно материться, это немножко не профильный вариант, но какой-то элемент помпезности излишен. Но это в России всегда было.

- Наверное, классическая музыка всегда будет элитарным искусством. Не надо питать иллюзий.

- Конечно, она должна быть элитарной. Но здесь какая-то загадка. Рефлексия у людей: филармония - это серьезно. Они не видят в этом жизни. У меня был концерт в Екатеринбурге, и туда пришел человек, который, видимо, первый раз вообще слышал пианиста. Он потом написал какие-то вещи… Ему понравилось! И не просто понравилось – он что-то почувствовал. Вот когда таких людей можно зажечь искусством, достучаться до сердца человека, который ничего в этом не понимает, - это самое ценное.