Культура ВРН

Мамедов признался, что не любит давать интервью. Но после добавил: «Для вас, для Воронежа, я сделаю исключение».

- Михаил Гашимович, сколько лет вы живете и работаете в Москве?

- С 1980 года. После Воронежа я уехал в Куйбышевский академический театр драмы по приглашению тогдашнего его руководителя Петра Монастырского. Перешел с условием, что смогу работать там и как режиссер. Все состоялось. А потом поехал на съемки в Москву. И так сложилась жизнь, что я вскоре перебрался в столицу.

- Воронеж вам часто вспоминается, может быть, даже снится?

- Не хочу выглядеть сервильным, но скажу правду: Воронеж для меня утраченный рай. Искренне говорю. Мне уже немало лет, поэтому нет смысла лукавить. Я достаточно свободный, состоятельный человек. Пребывание в Воронеже – лучшие годы в моей жизни. Да, тогда было иное время: не скажу, лучше или хуже. Жил в ярком городе, в самом прекрасном возрасте, подмостки первого театра, первые работы на них. Жаль, что все было в прошлом уже веке и так быстро пролетело.

- Вашим родным городом является Дербент, если не ошибаюсь.

- Верно. Мой отец был военным, служил там в те годы. Дербент – древний город, бывший одним из ворот шелкового пути. Я вспоминаю море, горы, виноградники, абрикосовые деревья, под которыми спал. Мне там было тепло и уютно. Но судьба распорядилась иначе. Я покинул родной Дербент, а потом сменил несколько городов.

- Как на вашем жизненном и творческом пути оказалась столица Черноземья?

- Я никогда не верил в случай. Как вдруг мне в руки попадает газета «Советская культура», и на последней полосе мельком замечаю информацию, что в Воронеже открылся институт искусств с театральным отделением. А для меня театр был чем-то недосягаемым. Мне казалось, что там работают особые люди. Но, почему-то, поехал и вдруг поступил. Первый год не понимал где я, и что тут делаю. Я учился на курсе Ольги Старостиной и Бориса Кульнева. Фактически нынешняя академия искусств организовывалась при мне: набирали педагогов, открывали новые факультеты. Я помню знаменитую Березовую Рощу, где тогда располагался наш вуз. К нам приезжал легендарный Борис Захава, благословлял старт нового учебного заведения, связанного с культурой. Позже, изучая историю театра, я понял, откуда в Воронеже появилась Старостина – воспитанница студии потрясающего артиста МХАТа Николая Хмелева. Тогда же мы не понимали толком, кто нас обучает.

- Насколько тяжело пройти вступительные испытания?

- У меня было ощущение, что читал я очень плохо. Даже не помню что и довольно тихо. Передо мной свою программу представляла какая-то девушка, читавшая очень эмоционально, даже бросившая в финале стул об пол. Думаю: «Я так не смогу». Но Ольга Ивановна увидела во мне определенную органику. Именно то, что она и ее супруг проповедовали в актерском образовании. Только спустя несколько лет у меня стал появляться темперамент, рождаться какие-то особые искры.

- С кем вы учились на курсе?

- Знаете, многих из них уже нет в живых. Но из оставшихся, например, Сергей Куценко сейчас является ректором Ярославской театральной академии. Кто-то работает в Волгограде, Ульяновске. Судьбы части моих сокурсников я не знаю. Любовь к Воронежу у меня сохранилось до сих пор. Когда на кастингах я спрашиваю у актеров, особенно молодых, что они заканчивали? – и слышу в ответ: «Воронежскую академию искусств», - то говорю им: «Хоть в эпизоде, но вы будете у меня сниматься». Всегда стараюсь помочь тем, кто так или иначе связан с городом моей юности.

- Один из знаковых спектаклей и Кольцовского театра, и в вашей судьбе является «Любовь, джаз и черт», который до сих пор многие зрители вспоминают. Какие воспоминания остались о нем, и что он значил для вас?

- Никому не говорил, но вам скажу: все-таки внутренне я одинокий человек. Особенно никого к себе не подпускал: мог дружить, шутить, радоваться жизни, казаться достаточно компанейским и коммуникабельным. Не более того. Такую автономность сохраняю до сих пор. И роль Андрюса в том спектакле, какую помню до сих пор, стала знаковой в моей судьбе. Я столько вложил в нее, порой, разрывал ткань спектакля, для меня не было никаких границ. Тогда молодежная тема, затрагиваемая в той постановке, была очень актуальна. Не наблюдалось в пьесе той слащавости, что наличествовала во многих других, актуальных в то время произведениях. Мой герой был бунтарем-одиночкой, во многом похожим на меня самого. Даже режиссер не ожидал, что от спектакля будет такой эффект.

- Работа в Воронежском драмтеатре имени Кольцова много вам дала в творческом развитии?

- Могу сказать, что за первые три года работы там овладел профессией. Так сложились звезды, что я играл многие главные роли. При приеме в театр даже говорил: «Пойду к вам только на главные роли. Если нет – уйду». Мне осуждающе отвечали: «Как? Ты еще ставишь условия?». «Да», - говорил. И в итоге сыграл многое из того, что хотел. Что меня всегда поражало, так это любовь зрителей. Я не хочу хвастаться. Но она была. Почему? Не пойму до сих пор. Но после каждого спектакля меня ждали зрители, столько цветов дарили, что я считал это должным, а теперь поражаюсь, как такое могло быть. Видимо, в те времена публике нужен был такой бесшабашный, непредсказуемый, как теперь говорят - драйвовый герой. Ведь во времена брежневского застоя многие скучали по таким. Может быть поэтому я и пошел в режиссуру. Во многих спектаклях мне не хватало творческих взрывов. Я стремился к непривычному многим постмодернистскому существованию, хотелось выйти за рамки привычного. В те годы я носил длинные волосы, что не поощрялось. Был такой нахальный, громкий, ясный, без нюансов. Считал, что излишняя психология вредит сцене, убивает эмоциональное начало. Органика ради органики не нужна.

- В театр вас ведь принимал Глеб Дроздов?

- Да. Он подавал на меня заявку. Но тогда все было гораздо строже при приеме артистов. Каждую кандидатуру рассматривало управление культуры. А я сыграл Мэкхита в дипломном спектакле «Трехгрошовая опера» и получил от Глеба Борисовича приглашение в театр.

- Легко нашли с ним общий язык?

- Понимаете, Дроздов по тем временам рано стал главным. У него был свой взгляд на творчество. Его тогда окружала определенная группа единомышленников, а я был свободным. Меня даже из комсомола выгнали за то, что я сказал: «Нам навязали секретаря комсомольской организации. Так нельзя, мы должны обсудить его кандидатуру». В ответ услышал: «Нет, будет он». Я перестал платить взносы. Через пару месяцев меня вызвали в горком и сообщили, что я исключен из комсомола. Комсомольскую книжку не сдавал, сохранил на память. Она до сих пор у меня есть. Я все время хотел учиться. Понимал, что мне не хватает знаний. Вот и поступил в университет на филфак на заочное. Тогдашний ректор сказал: «Мамедова мы возьмем без экзаменов». Ночами я сидел, учился, открывая для себя новый мир. Ни о чем не жалею. Видите, какую роль в моей судьбе сыграл Воронеж!

- Почему же вы тогда расстались с театром, с городом?

- Одно обстоятельство – охота к перемене мест. В молодости бродяжничество должно быть в крови. Кажется, что синяя птица где-то рядом, надо за ней погоняться. Другая причина состояла в понимании того, что если я засяду на одном месте, то лет через пять придут новые молодые актеры, а я уже буду работать как бы по трафарету. Если все время мелькать перед одной и той же публикой, существует вероятность того, что ты ей быстро надоешь. Были случаи, когда отказывался от ролей, чтобы зритель успел по мне соскучиться. К тому же, иногда спектакли были банальные, ничем не примечательные. Сделанные словно под копирку. Мне самому хотелось сочинять истории. Особенно на филфаке я понял, сколько в мире необычного, вот почему так важен момент поиска истины. В театре я у многих вызывал зависть. Несут мне зрители цветы, как я могу от них отказаться? Дроздов мне постоянно говорил: «Ты во всех спектаклях заслоняешь других актеров. Так не положено». И мне все чаще в голову стали приходить мысли о своей творческой исчерпанности в Кольцовском. Тут на гастроли в Воронеж приехал из Куйбышева театр под руководством Монастырского. А я только вернулся с кинопроб из Ленинграда. Как вдруг Петр Львович мне говорит: «Я хочу пригласить вас в свой театр». Отвечаю: «Только с условием, что буду ставить спектакли». Монастырский сослался на то, что у меня как бы нет высшего образования. Я его заверил: «На сей счет не беспокойтесь». К тому времени мне оставалось совсем немного до получения диплома в университете. В Куйбышеве проработал два года: много играл, ставил. А потом затянуло кино, и я осел в Москве.

- Насколько я понимаю, сейчас основная сфера ваших творческих устремлений – режиссура?

- Самое удивительное, что в свое время я мог устроиться работать практически в любой театр. Когда заканчивал Высшие режиссерские курсы при Министерстве культуры СССР, то мой педагог, знаменитый Андрей Гончаров звал в свой театр. Сейчас, в основном, снимаю фильмы и сериалы. Стараюсь работать с хорошими, интересными авторами. Одни из последних проектов – «Грибной царь» по книге Юрия Полякова и «Хмурое небо» по Рустаму Ибрагимбекову. Я мог бы и сам сниматься, играть какие-то роли. Но что-то внутри меня надломилось. Если и соглашусь на подобную работу, то это должно быть нечто событийное, а не просто очередной проходной персонаж. И дело здесь не в личных амбициях. Видимо, такая у меня природа. С удовольствием что-нибудь сыграл из универсальной драматургии Шекспира.


- Ваша биография изобилует различными постановками в театрах России, ближнего и дальнего зарубежья.

- Действительно, я много ездил на постановки. Не люблю особенно хвалиться, но несколько фактов могу озвучить. Наверное, вы помните 1990-е годы, когда все мы не жили, а пытались выживать. Меня пригласили в Ярославль на постановку комедий, стихию которых хорошо чувствую, хотя на сцене играл, в основном, драмы. В те годы люди перестали ходить в театры. Нужно было каким-то образом возвращать их в залы. Директор театра попросил: «Постарайтесь сделать так, чтобы к нам ходил народ». И я лет пять-шесть постоянно ездил туда, ставил один-два спектакля в сезон. И публика потянулась в театр. Тогда в Ярославле была одна из самых больших посещаемостей. А это с учетом того, что там тысячный зал, большая сцена. Брал в работу малоизвестные пьесы с большим количеством героев. И актеры были заняты, и зрителям нравилось.
Еще один памятный случай. К слову, я заслуженный деятель искусств Калмыкии. Там в национальном театре была тяжелая ситуация. Он находился на грани закрытия. Я согласился поставить спектакль. Выбрал пьесу «Остров любви и надежды». Помню, был февраль, с крыши текла вода в стоящие на сцене и в зале тазы. Но мы смогли в таких условиях сделать постановку. С успехом прошли два первых спектакля. Я собрался уезжать, как вдруг мне сообщают, что на следующий придет президент республики Кирсан Илюмжинов и меня попросили задержаться. Он пришел, посмотрел, ему понравилось. Потом минут сорок он говорил о нашей работе. А после спросил: «Что вы хотите, Михаил?» Я ответил: «Мне ничего не надо. Просто восстановите национальный театр». Я уехал, а уже в Москве узнал о присуждении мне звания, а потом – что объект объявили национальной стройкой. И вскоре восстановленный театр начал новую жизнь.

- Вы занимаетесь педагогической деятельностью?

- Нет, хотя мне предлагали. Для педагогики нужно иное мышление, другой склад ума. У меня аналитика срабатывает хуже, чем воображение. Я могу сочинить что-то необычное на ходу. А в преподавании надо все делать мелкими шажками, эксклюзивно готовить каждого. Сейчас какая-то, извините за выражение, какая-то стадность пошла. Ежегодно в Москве выпускается более сотни актеров. Куда они пойдут? Из столицы, где театры и так забиты, никто не уезжает. Раньше артистов выпускали как штучный товар. У каждого было чувство ответственности за то, что ты делаешь на сцене, на экране. Теперь же для многих превалирующим стало не творчество, а зарабатывание денег.

- Что вам интересно в искусстве кино? Чем оно привлекает?

- Тут такая история. Видимо, определенным образом сложились звезды. Я, по большому счету, не был обучен профессии кинорежиссера. Но тут мне предложили поучаствовать в таком качестве в проекте «Улицы разбитых фонарей», затем была «Паутина» - и пошло-поехало. Главное, что я люблю в кино – реальность. Мне нужно показать движение течения в реке, я могу это сделать на экране, в отличие от театра, где все условно. Та же река. В кино все происходит у тебя на глазах. Но и тут я довольно избирателен. Люблю метафоры, детали, а не только прямое акцентирование на развитии отдельного сюжета. Понимаете, для представителей моего поколения кино в 1960-е годы было действительно важнейшим из искусств. Мы чуть ли не ежедневно ходили в кинотеатр на два-три сеанса подряд. Мне уже тогда нравилась возможность использования в кино метафор.

- Если бы вам поступило предложение что-нибудь поставить в Воронеже, вы бы его приняли?

- В свое время Людмила Кравцова, царство ей небесное, как-то обратилась ко мне с предложением поставить спектакль в «Антрепризе». Пришлось отказаться, поскольку я не режиссер-экспериментатор. Не люблю работать на маленьких площадках. Мне нравится наличие занавеса, большая зрительская аудитория. Мне не хотелось, чтобы постановка в Воронеже стала для зрителей разочарованием. Если что уж за что-то браться – только за событийную вещь. Понимаю, что зрители, знавшие меня в воронежский период, уже в возрасте. Время летит быстро. Не хочется их разочаровывать и заслонять те солнечные мгновения, что были в моей судьбе в Воронеже.

- Михаил Гашимович, чем сейчас богат ваш творческий портфель?

- Нахожусь в ожидании киношного проекта опять же по произведению Юрия Полякова «Гипсовый трубач». Есть и некоторые другие планы, о каких раньше времени говорить не хочу. Творчески связан с Брянским театром, где осуществлял несколько постановок в бытность там руководителем известного актера театра и кино, моего друга Леонида Кулагина. Когда он уехал, директор театра, замечательная женщина, попросила меня быть хотя бы номинальным руководителем, чтобы коллектив не был бесхозным. Согласился только для того, чтобы привлечь туда молодых ребят: пусть они там ставят, экспериментируют. Может, кто-то из них обоснуется там, станет главным. Театр, безусловно, моя любовь. Кино, все-таки по технологии производства, является в некотором роде машиной. Там я зависим от многих обстоятельств: актеров, операторов, осветителей и т.д. Я курирую Брянский театр, но главным там никогда не буду.

- Почему такая принципиальная позиция?

- Пусть на подобных должностях будут молодые люди. У них мозги сейчас по-другому работают. К тому же, к себе я отношусь критически. Традиционное мышление не открывает ничего нового. С одной стороны, молодым надо давать дорогу, а с другой – в искусстве я не верю в возраст. Все здесь зависит от человека и его желания. На каком полустанке мы выйдем, ведомо только высшим силам. А поезд пойдет дальше, уже без нас. Смешно, когда люди хотят уйти в вечность и остаться в ней. Надо трезво на себя смотреть и оценивать собственные возможности. В итоге, я понял одну истину, как бы горько она ни звучала: человеческая жизнь – это история неудач. Ты замыслил иное, мечтал о другом в своем земном бытовании. А в итоге, особенно в творчестве, не реализуешь и часть из того, что наметил. Даже, если у тебя есть большие деньги.

- А что бы вы хотели изменить в своей жизни, коль представилась бы такая возможность?

- Не знаю… Вот моя жизнь, и она такая. Я признателен театру за то, что он познакомил меня с таким количеством удивительно интересных людей. В другой профессии вряд ли бы мог встретить таких хороших актеров, чьи судьбы я понимал, чьи истории и жизненные коллизии знал. Адреналин постоянно присутствует в крови. Ты приходишь в незнакомый коллектив и тебе надо завоевать этих людей, добиться того, чтобы они в тебя поверили. Память очень многое задерживает, практически ничего не выбрасывает из своих кладовых. Так уж устроен человек. И одно из ценных воспоминаний моей жизни – Воронеж. Я во многих городах встречал людей, связанных так или иначе с этим городом. И каждый раз понимал, как они его до сих пор любят, хоть давно и живут в Москве, Санкт-Петербурге, Ярославле, Брянске… Вот и для себя могу поставить знак равенства между своей фамилией и Воронежем. Так что, вряд ли что нам стоит менять. Даже, если бы была такая возможность.