Культура ВРН

Сейчас Андрей Иванович гастролирует по всему миру, проводит фестивали и концерты, преподаёт в Петербургской консерватории. И при всей занятости и заслугах остаётся скромным, интеллигентным человеком, убежденным, что в искусстве и жизни действуют общие законы – нравственности, веры, духовного поиска.

Воронежцы познакомились с ним во время одного из симфонических вечеров в зале филармонии. Андрей Иванович сыграл вместе с Академическим симфоническим оркестром и маэстро Игорем Вербицким Первый фортепианный концерт Сергея Ляпунова. После этого выступления осталось чувство встречи с чем-то настоящим, не сиюминутным и не случайным. Хотя его величество случай в воронежскую поездку всё-таки вмешался. Пианист едва не опоздал на поезд.

О неслучайном

- Я, как подстреленный ворон, сначала упал на Москву, – смеется Иванович. – Добирался из Петербурга в Воронеж с пересадкой. И вдруг в Шереметьево узнал, что рейса, которым я должен лететь из Москвы в Воронеж, не существует. Сработала быстрота реакции. Счет шёл на секунды. Я пробежался до аэроэкспресса и успел на единственный железнодорожный рейс. Если бы я на него опоздал, то просто не смог бы приехать. На самом деле всё выглядит как случай. Но, когда ты оглядываешься и начинаешь нащупывать поворотный момент, то понимаешь: шаг в сторону – и ничего бы не было.
Что касается искусства, то здесь важны искренние намерения: что делать в искусстве как таковом. Важно понимать, что это не самопрезентация. Это служение Богу, служение в баховском понимании. Бах же не надеялся стать знаменитым, он просто делал своё дело. Я думаю, эти намерения слышны. И всё оборачивается таким образом, что ты на улице можешь встретить человека, который тебе необходим.


О Бахе и Гульде

- Однажды мне позвонили в полпервого ночи и спросили: готов ли я завтра прийти на встречу с продюсером канадского фильма? Я пришёл, и мне сказали, что в консерватории провели опрос: кто наиболее близок Глену Гульду в исполнении Баха. Канадцы снимали фильм о пребывании Гульда в СССР в 1957 году: о гастролях в Москве и Ленинграде, которые стали для него международным прорывом. У авторов фильма была такая идея: показать, что после приезда Гульда пианизм в России претерпел колоссальные изменения в исполнении Баха. Им нужно было записать фрагменты «Искусства фуги» и «Гольдберг-вариаций» в исполнении петербургского пианиста. Они меня записали и отослали запись в Канаду. Там эта запись произвела сногсшибательный эффект. Оказывается, когда они сопоставили мои записи с записями Гульда, которые сохранились в архивах Торонто, то совпало всё – стилистика, пунктуация, движение. И создатели фильма сделали такой ход: запись Гульда переходит в то, что записали мы – как ожившая традиция исполнения Баха в России. Потом этот фильм получил Гран-при на международном фестивале как лучший фильм об искусстве. А Глен Гульд на самом деле не был пианистом. Он был больше, чем пианист. Он проникал в заоблачные выси и один на один разговаривал с Богом. У него в принципе не могло быть карьеры пианиста. Поэтому он вовремя её остановил. Ему мешала вся эта суета – кашель в зале, аплодисменты, и он уединился. Он фактически был в келье. Мы его даже не можем обсуждать, мы его воспринимаем таким, какой он есть.

Свой среди чужих, чужой среди своих

- Я учился и в Петербурге, и в Москве. Очень хорошо помню момент, когда приехал в Москву на прослушивание. В комиссии сидели значительные люди, в их числе – Лев Николаевич Наумов. Он очень точно тогда подметил, что для него самое важное в исполнительстве – момент искренности. Мне кажется, этот момент присутствовал у Владимира Софроницкого, который тоже был нашим, питерским, пианистом. Тот же момент исповедальности отличает игру Марии Юдиной. И когда я приехал в Москву, профессура очень трепетно отнеслась к тому, что я привёз с собой из Петербурга. Я очень отличался от своих московских товарищей. А когда приехал из Москвы в Петербург, я уже резко отличался от питерских. Потом приехал в Германию, и немцы были заинтригованы, откуда у меня такая интерпретация Моцарта, которая для немцев не свойственна, но, по их же словам, более аутентична, чем у немецких пианистов. Здесь есть о чём подумать: может быть, каждый исполнитель привносит свою школу?

Об искусстве в себе

- Ученики – это вообще отдельная тема в моей жизни. По большому счету, я не педагог. Я их не учу профессии. Я учу их мыслить категориями музыки. Мне не нужно попугайное умение. Я столько раз видел натасканных на поступление в консерваторию ребят, которые приходят 1 сентября, а за плечами у них нет опыта. Вообще никакого – он остался у педагога в училище. Я преподаю в Петербургской консерватории и в лицее при Комитете культуры, это дубль дясятилетки. Мои консерваторские ученики у меня с пятого класса, я предпочитаю не брать со стороны. Потому что мы на лингвистическом уровне понимаем друг друга и знаем, о чём говорим. Очень важный момент для молодого музыканта: понять, для чего ты это делаешь. Не обязательно быть самым феноменальным пианистом. Но у тебя должна быть своя интонация. Ты должен зацепить человека.


О другом измерении

- Исполнители вообще редко бывают самоуверенными людьми. Мы все стяжатели в каком-то смысле. Исполнитель на сцене стяжает тот дух, который должен царствовать в этот момент. Конечно, кашель и звонки мобильных телефонов отвлекают, как на службе в церкви, но, тем не менее, мы не должны оборачиваться. Мы должны добиться теплоты и открытости между дирижёром, между оркестрантами, между залом. В этот момент открывается новое измерение, когда ты отрываешься от времени, от присутствия в определённом месте. И со слушателями происходит то же самое. В концертном зале важно это ощущение поддержки, когда мы осознаем, что собрались все вместе для того, чтобы это состоялось. Это замечательный момент, это очень укрепляет. В этом отношении удивительный музыкант был Эмиль Гилельс. Я был на одном из его последних выступлений в Петербурге, он играл концерт Моцарта. И там я испытал состояние, которое не забывается никогда. Когда прекращается время. Его нет. Это надо испытать хотя бы один раз.

О географии в музыке

- Я уже на протяжении четырёх лет провожу в Петербурге абонементные концерты для семейного прослушивания на базе детской школы искусств имени Мравинского. Там прекрасный зал, адекватный «Бехштейн». У меня есть цикл концертов «Гармония мира», о странах и людях. Программы выстроены по географическому принципу. В музыке вообще очень сильно выражена география, это видно даже графически. Если мы посмотрим, как построена симфония Моцарта, мы увидим Альпы. У Рахманинова мы увидим степной пейзаж. У Брамса очень сильное венское начало и Гамбург. Я уже не говорю про Грига и Скандинавию: ты физически окунаешься в ощущение преждевременно наступившей ночи! И я говорю об этом на концертах, чтобы дети это почувствовали. Еще важно, что это говорит именно исполнитель, а не лектор-музыковед. Человек, который сам делает музыку, по-другому про неё рассказывает.

О джазе и Мусоргском

- Мы с одним американским пианистом сделали в Бостоне такую программу: «Картинки с выставки» Мусоргского в классическом и джазовом формате. Это выглядело так: на сцене два рояля, поставленные друг против друга. Я играю классическую подачу – «Прогулку». Вдруг он вторгается с «Гномом» в джазовом формате, фактически импровизирует на тему «Гнома». А я через «Прогулку» выскакиваю обратно в классический формат. Это слушается на одном дыхании. И такого рода программы притягивают сразу два клана публики. Как человек, воспитанный на классике, я понимаю, что джаз – это вторичная музыка, и классика рядом с ней выигрывает. В таком сопоставлении слушатели начинают оценивать классику в её истинном формате. Но классикой людей тоже нельзя перекармливать. Если рассыпать бриллианты на столе, можно выделить один особенно блестящий. Но из поля нашего внимания тут же уходит не менее драгоценный камень. А если их распределить равномерно в меньшем количестве, каждый получает своё значение.

Об аплодисментах и земном успехе

- Это очень ценный момент – когда слушатели не могут аплодировать. Я очень хорошо помню, как мы с моим коллегой играли альтовую сонату Шостаковича. После нее невозможно хлопать, как и после 32-й сонаты Бетховена. Немыслимо. Вот этот земной успех – он немыслим после такой музыки. Можно вообще обойтись без аплодисментов. Но с другой стороны – это занавес, который завершает действо, мы снова оказываемся в этом мире и просто говорим друг другу «спасибо».