Культура ВРН

Ирина Муравьева выпустила в прошлом году первую часть семейной саги – роман «Барышня». Таня Лотосова плавно перешла  во вторую часть заявленной трилогии  – «Холод черемухи». Книга недавно вышла в издательстве «Эксмо». Но главная героиня здесь уже не Таня, а ее младшая сводная сестра Дина Зандер.

Дина – настоящая бестия. Она дерзко идет по жизни, полагая, что необыкновенная красота, ум и сила воли помогут ей выйти победительницей из любой ситуации. Даже в такое непростое время, как канун Октябрьской революции и установление власти большевиков.

Не буду пересказывать содержание романа, дабы не лишать читателей  удовольствия от знакомства с этим текстом. Однако к встрече с муравьевской прозой надо быть готовым.

Автор – не летописец исторических событий. Муравьева использует сочные краски и широкие мазки, чтобы воссоздать свой мир, свою действительность. Творческая манера Муравьевой сродни гиперреализму: герои экзальтированны, живут преимущественно страстями. Декорации пышные, на грани избыточности. Писательница словно берется иллюстрировать знаменитый тезис Шеспира, что весь мир – театр, и люди в нем актеры. Автор «Холода черемухи» не только не скрывает аналогий повествования со спектаклем, но даже педалирует их.

В романе множество отсылок к миру театра, актерскому быту, профессии лицедея. А имена персонажей – словно сценические псевдонимы: Дина Зандер, Николай Форгерер, Александр Алфёров, Одетта Матвеева… Впрочем, последняя – самая настоящая актриса императорского Малого театра. Так что перед нами роман-спектакль, близкий по жанру к  романтической мелодраме. Любителей драматических эффектов порадуют сцены заламывания рук и квазиэпилетических припадков (на нервной почве). История настоятельно просит об инсцерировке или экранизации.

Еще одна особенность прозы Ирины Муравьевой – изощренный психологизм с элементами психоанализа. Психология в «Холоде черемухи» превалирует над сюжетом и композицией. И это выдает в авторе, прежде всего, женщину, а уж потом литератора.

«Холод черемухи» - качественная, написанная прекрасным русским языком но, безусловно,  женская проза. Герои автора -  выразители прежде всего гендерных особенностей, а  уж потом актеры, врачи, адвокаты, домохозяйки. В конечном итоге, так оно и есть.

С разрешения издательства публикуем начало романа Ирины Муравьевой «Холод черемухи».

Ни одна живая душа не подозревала о том, что её ждет. Да и как было заподозрить, что с каждой сдерут её тонкую кожу, подвесят внутри пустоты, и окровавленная, обгоревшая, разъятая на куски, душа будет мерзнуть, чернеть и гноится?

У Александры Самсоновны не было детей. Первые и единственные роды закончились смертью доченьки Сонечки, которую Александра Самсоновна в мечтах давным-давно вырастила, воспитала и выдала замуж. На отпевании своей семидневной девочки она не проронила ни слезинки, стояла как каменная, стягивала к вискам бархатные глаза обеими руками. Через полгода выслушала приговор о бесплодии тоже спокойно, окаменев прямо на диванчике в кабинете маленького Отто Францевича, отмеченного многочисленными наградами доктора медицины и всей Москве известного акушера – гинеколога. А когда еще через два года Александр Данилыч стал вдруг нервным, озабоченным, раздраженным, перестал смотреть в её бархатные глаза своими умными, насмешливыми и грустными глазами, а норовил остаться на ночь в кабинете якобы для того, чтобы не будить Александру Самсоновну, если ему вдруг захочется почитать, она тут же догадалась, что муж потерял свою бедную голову, раздавлен больной безответною страстью, и как с ним теперь говорить, – непонятно. Он с детства был влюбчивым, пылким, порывистым и сильно отличался от большинства мужчин, которые легко изменяли своим женам, легко сходились, легко расходились и доживали до преклонных лет, не догадавшись даже, что любовь проскользнула между их ладонями так, как проскальзывают маленькие серебристые рыбки, которых, бывает, войдя по колено в нагретое озеро, видишь и хочешь наивно поймать их, а рыбки, коснувшись тебя ярко вспыхнувшей кожей, навеки уходят, вильнув плавниками.

Александра Самсоновна, умница, давно поняла, что мужу её невмоготу без остроты любовных переживаний, и весь он – из этих старинных романсов, из этих стихов, отворенных калиток, под еле слышный скрип которых набрасывают на голову кружева, а звон колокольчика, сливаясь внутри синеватого снега с сиянием долгого женского взгляда, и сам начинает блестеть, как осколок.

Ребенок удержал бы мужа, – о да, удержал бы! – но разве забыть этот день, когда Отто Францевич, дергая свою еле заметную, желтую бровь длинными, в цыплячьем пушке, золотистыми пальцами, сказал ей сердито:

Дай Бог, чтобы я ошибался. Но я, к сожалению, не ошибаюсь.

С этой минуты сердце Александры Самсоновны принялось кровоточить. Хотелось заснуть и уже не проснуться.

А всё началось очень просто.

Осенью 1910 года супруги Алферовы познакомились в поезде с дамой, ехавшей так же, как и они, в Крым, чтобы спрятаться там от наступавшего в Москве холода. Александр Данилыч страдал одним странным недугом: он не переносил длительного отсутствия солнца.

Как ты можешь жить в этом аду, Саша! – Бормотал он, отдергивая штору и безнадежным взглядом впитывая в себя слизистый после долгой ночи, неровный свет зимнего дня. – А я пропадаю!

И впрямь: пропадал. Мучился мигренями, тоской, отчаянными мыслями. Поэтому ехали в Крым: надышаться чужим виноградным теплом, синевою.

Даму, встреченную в поезде, звали Ниной Веденяпиной, она была женой врача из Алексеевской больницы, имела от природы слабые легкие, и каждую осень лечилась в Ялте. Александра Самсоновна взглянула на неё и сразу же всё поняла. Не было в госпоже Веденяпиной никакой особой красоты, но прелесть такая, что не оторваться. Рассказывая что-то, она со смехом коснулась руки Александры Самсоновны, и та ощутила тревожный огонь, толчками идущий от этого тела. И тут же смутилась до слез: нельзя приближаться к такому огню. А мужу уж точно нельзя: сразу вспыхнет.

Рассказывая, Веденяпина слегка краснела, слегка улыбалась, и голос был легким, немного пушистым, как будто бы гладил тебя по лицу. Расстались в Ялте: Алферовы ехали дальше в Гурзуф, а Нина Веденяпина, светло засмеявшись сказала, что нужно спешить в магазин за лорнетом и где-то найти себе белого шпица, чтоб не отличаться от дамы с собачкой.

Какая вы дама с собачкой! – Горькое, затравленное выражение поймала Александра Самсоновна в глазах Александра Данилыча, когда он выговорил это. – Нет, вы из другого рассказа!

Какого? – Краснея, спросила она и нахмурила брови.

В Гурзуфе же было чудесно. Жили в доме с терраской, увитой виноградом, который еще дозревал на пылающем солнце, и запах его пропитывал не только землю, траву, цветы, но и руки, и волосы, и простыни на кровати, и когда Александра Самсоновна целовала своего мужа в голову, то даже кожа на его лбу и висках пахла виноградом. Вечером уходили гулять и долго шли по теплой мокрой гальке, а море вздымалось и опадало рядом, дышало доверчиво, будто родное. В соседнем доме жил одинокий и странный человек с профилем Данте, который вечерами играл на скрипке, а его собака, с прилизанной, атласно-блестящей, пятнистою шерстью, тихонько скулила от жгучих мелодий.

Александре Самсоновне, носившей здесь, на природе, простые белые платья, сильно загоревшей, так, что круглое лицо ярко темнело из-под кудрявых волос, стало казаться, что Александр Данилыч опять смотрит на неё прежними, молодыми и ждущими глазами, и так же нетерпеливы, и нежны были его ночные объятья, и так же, как прежде, насквозь прожигали, сбегая по телу её, его пальцы.

Нина Веденяпина почти уже стерлась из памяти Александры Самсоновны, и однажды она, чтобы поддразнить своего мужа, спросила наивно:

Как ты думаешь, не скучно ей там, в этой Ялте?

И сердце заколотилось, когда Александр Данилыч побледнел и ничего не ответил. О, Господи, как же прекрасно в Гурзуфе! Остаться бы им в этих диких местах, забиться в темную раковину чужой жизни, и пусть бы её унесло далеко, – совсем далеко, за моря и за горы, – они бы дышали в её глубине, и были бы вместе, и были бы живы...

В Москве уже ярко белел первый снег, а солнце, хотя и холодное, проворно играло с веселой зимою: повсюду блестело, повсюду хрустело, и птицы, застывшие на проводах, казались кусочками пестрого мрамора. Вот тогда-то, в первую неделю после их возвращения, появились эти избегающие Александру Самсоновну взгляды, сдавленные ответы на её вопросы, готовность всю ночь просидеть за столом, читая или работая, и, в крайнем случае, подремать пару часов на неуклюжем диване в кабинете, накрывши подушкою голову. Всё, лишь бы не спать в их супружеской спальне.

У Александры Самсоновны, как говорили вокруг, был острый мужской ум, но душа её была женской, а еще точнее, девичьей: стесненной, и робкой, мечтательной, нежной. Она почти болезненно, до полной потери себя, любила Александра Данилыча, но никаких особых прав на него не чувствовала и, если бы ей сказали, что можно припугнуть ускользающего мужа хорошим и крепким скандалом, а можно и проще: наесться таблеток, от которых, конечно, не умрешь, зато – всю в слезах – бросишь на пол записку, в которой, прощая, простишься навеки, – она возмутилась бы и отказалась. Его нужно было вернуть, – жизни без Александра Данилыча быть не могло, – но нужно вернуть было честно, любовью, а не угрожая ему, не пугая. И когда однажды приехавшая из Астрахани кузина, разведенная и открыто живущая с чужим мужем, ярко-рыжая, белокожая, «наглая», как уверяли посторонние, и «несчастная», как догадывалась Александра Самсоновна, закуривая длинную, с золотым ободком, папиросу, сказала ей своим свежим и вкусным, как ломоть астраханского арбуза, голосом, что нужно самой изменить Александру Данилычу, и он моментально тогда протрезвеет, Александра Самсоновна , до боли натянув к вискам бархатные глаза, ответила тихо:

Мне гадко тебя даже слушать, Лариска.

И так прозвучало неловкое «гадко», что рыжая Лариска всплеснула руками, смяла в пепельнице папиросу, порывисто пересела к ней на диван, уткнулась в неё и бессильно расплакалась.

Терпеть нужно было. Терпеть и надеяться. Муж уходил гулять по Неопалимовскому, выходил на Большую Царицынскую, где в клиниках Московского Университета велись по ночам опыты над животными, и воющий лай, в котором только мертвый не услышал бы мольбу о пощаде, разносился далеко до самого проезда Девичьего Поля.

Александр Данилыч шел по Большой Царицынской улице, скривившись от звука собачьего лая и нетерпеливо молясь про себя, чтоб кто-то, кто в силах, помог им, несчастным, он подставлял снегу лицо, и снег залеплял его, словно хотел согреться от его дыхания, но дыхание само становилось холодным от снега, и над головою Александра Данилыча, чернея сквозь снег, проступали хребты мрачных туч, похожих слегка на приморские скалы, – он шел и внутри себя нёс эту женщину, которая, может быть, крепко спала, о нем не тревожилась, не вспоминала. Умом Александр Данилыч понимал, что Нина Веденяпина не счастлива и не спокойна, но одно дело: понимать умом, а другое: мучиться и ревновать сердцем. Он мучился и ревновал. Не к мужу, которого Александр Данилыч не знал и который почему-то совершенно не интересовал его, а к кому-то или даже, скорее, к чему-то, к какой-то чужой, дикой силе внутри этой женщины, с виду столь хрупкой.

После Крыма они встретились всего два раза – один раз в сквере и другой раз в номерах, куда Алесандр Данилыч, ужасаясь на свою измену, но страшно при этом счастливый, привез её, решительную, с твердо сжатыми губами, и она шла за ним по длинному коридору гостиницы, опустив голову, но как-то особенно ярко и скорбно блестя глазами, как будто бы не в номера она шла, а вместе со старцами на богомолье, и там, в теплой комнате, за спущенными шторами которой шаркала и звякала Москва, провели вместе не больше, чем полтора-два часа, и Александр Данилыч пережил столько, что сразу хватило на целую жизнь.

Прошел целый месяц, и она не только не соглашалась снова встретиться с ним, но и по телефону разговаривала еле-еле, с заметной досадой, хотя очень вежливо, и Александру Данилычу стало казаться, что не было этого утра, и всё. Просто: не было. Он перестал ждать и погрузился в сомнамбулическое состояние тихого, но беспрестанного отчаяния, которое Александра Самсоновна сразу угадала и больно на него отреагировала. Ей, с её отзывчивым и добрым сердцем, лучше было терпеть его радость, его ошалевший восторг, чем видеть погасшие эти глаза. К тому, чтобы терпеть и мучиться, Александра Самсоновна почти привыкла. Нельзя не привыкнуть, живя с таким мужем. Тогда-то ей и пришла в голову мысль об открытии частной женской гимназии. Пусть будут вокруг одни девочки с одиннадцати до семнадцати лет, пусть он читает им Пушкина, пусть эта женственность – её молодые цветы и бутоны – оборотятся к нему своей самой что ни на есть незащищенной стороной. Почему она вдруг поняла, что именно это и должно спасти Александра Данилыча, почему не испугалась того, что ему, легко теряющему голову от женских улыбок, и плеч, и походки, не захочется, как коту, разбившему горшок со сметаной, заурчать от удовольствия, Александра Самсоновна и сама не знала. Психологов в те времена еще не было, никто не лежал в полутьме на кушетке, не слушал себя самого с содроганьем, всё было и просто, и дико, и страшно, однако же люди рождались исправно, деревья росли, и луна выплывала.

Она не ошиблась и не проиграла. Гимназию открыли неподалеку от дома, на той же любимой и славной Плющихе. Сперва было семь учениц, потом десять, и вот, наконец, сто пятнадцать. Девочки, конечно, попадались разные, но хорошеньких и даже очень красивых было много, и в каждой из них что-то тихо дрожало: медленно, меланхолично назревала будущая жизнь еще без имен, без событий, без страхов, а так, как плоды на деревьях. Не знает ведь плод, что ему уготовано: быть сорванным ветром, созреть, стать румяным, а, может быть, сгнить и упасть недозревшим.

Именно это Александр Данилыч вдруг понял. Та мера ответственности за каждое слово, которое он произносил в классе на уроке, удивляла даже Александру Самсоновну. Она и не подозревала, что краткое, раздавленное смертью отцовство, застряло в его душе, как, бывает, застревает в горле кусок хлеба или мяса, отчего человек начинает давиться и захлебываться. Александр Данилыч никогда не говорил с женой о семидневной Сонечке, умершей от острого детского крупа, но боль, которая, как тисками, сжала Александра Данилыча в ту минуту, когда маленькое лицо новорожденной в кружевах и розах закрыли крышкой нарядного, словно бы кукольного, гроба и быстро засыпали красной землею, – та жуткая боль, что он должен был сделать для девочки что-то, чего он не сделал, его еще мучила, не проходила.

Александр Данилыч говорил со своими ученицами так, словно завтра этой возможности уже не будет, и годы, проведенные внутри молодого девичьего царства, в самом пекле его, где не только расцветало и благоухало, но и вспыхивало, и прожигало, где были и слезы, и злые слова, и дыхание то высоко поднимало острую, маленькую грудь, то задерживалось внутри и вдруг вырывалось с обиженным шумом, – эти годы были самым счастливым временем не только для Александра Данилыча, но и для его жены, которая сразу поняла, что муж защищен этим девичьим царством намного мощнее, чем крепостью.