Культура ВРН

Первое, что бросается в глаза при взгляде на современную русскую литературу, – отсутствие в ней прозрачности. Кажущаяся странной категория, никак не определенная доныне, соотносится с ясностью и неторопливостью литературного письма, с гармоничностью сюжета, некрикливостью фабулы. Прозрачности нет, и со страниц многочисленных опусов на читателя обрушивается фантазийная пестрота или шершавая натуралистичность.

Художественная культура заполонена амбивалентными персонажами, к которым как-то не прилагается сугубо литературоведческое определение «герой». Герой очевидно выделяется на общем фоне своей проблемной значимостью, угадывая витающий в воздухе запрос духа. Возникает сопереживание читателя. Но сегодня подобные духовные токи исклю¬чительная редкость, поскольку литература с веселым азартом взяла на вооружение ознакомительство читателя с авторским текстом. Непомерно раздута авторская отдельность, особость, самость. Нет единственности образа, выхваченного автором из эстетического шума, и нет oттoгo протяженного по звучанию резонанса в читательской душе.

Мало-мальски серьезная литература уже не в состоянии обойтись без ссылочного авторского письма – аллюзионность стала знаком хорошего писательского тона. Кивки в сторону мэтров всех времен и народов конденсируют в себе желание взять знаменитость под локоток, а порою и по-геростратовски плюнуть в лицо. Снобистски гальванизируются литературные формы прежних веков. Постмодернизм правит бал-маскарад. Вальяжно, на ломберном столе перебираются камешки – эстетические смыслы и образы калейдоскопически меняют свой порядок, и такая комбинаторика претендует на значимость, почти соразмерную изготовлению одного их этих прежних, драгоценных камешков. Стагнация культуры, почти конец художественной истории.

А что же читатель, вкушатель предлагаемых феерических блюд? Он усложнился и угадывает в веере художественных перекличек оттенки, нюансы, взрослеет, становясь духовно крепче и светлее? Ничуть, он атомизируется, утрачивает внутреннюю согласованность, которую заменяет крикливая разноголосица, кажущаяся продуманной сложностью, но на деле являющаяся рационалистическим напластованием категорий, смыслов, плоских силлогизмов. Архетип писателя-проводника, рассказчика и хозяина художественного мира, кажется, повержен.

Но, между тем, и читатель недолго будет послушно поворачивать голову за любым прохожим. Все-таки есть русская классическая литература, полная света, жертвенности, сердечного чувства и заботы, а потому рано или поздно читатель скажет: писатель имеет право писать так, как сочтет нужным, но и читатель имеет право не читать то, что ему не по душе. Современная русская литература стоит на пороге Большого Отказа. Предотвратить этот читательский Отказ может только момент узнавания и взаимодоверия читателя и автора, соотнесенность их душ. Прежде такое считалось вполне закономерным, а ныне – случайность, сугубая необязательность. По преимуществу, авторская адресация направлена теперь не к душе, а к разуму или инстинкту, в том числе и половому.

Кажется, сегодня уже не нужно доказывать, что человек имеет право не только знать, но и – не знать. Так, читатель имеет право на выборочное знание. Источник подобного художественного знания должен быть отмечен читательским доверием, а оно, в первую очередь, определяется отношением автора к ряду ключевых слов, его интонацией, когда он эти слова произносит. Дурная оговорочность и словесные ужимки, обрамляющие понятия родины, любви, веры, самопожертвования, детства и многих других кристаллических смыслов, говорят об авторе исчерпывающим образом.

Читателю, по большому счету, все равно, к какому стилевому течению относится литературная вещь, которую он держит в руках: реалистична ли она, фантасмагорична, сказочна или высоко романтична. Здесь дело в другом. Реализм содержит в себе максимальное количество узнаваемых деталей мира, объединенных своего рода истинным знанием, истинным словом о земном мире. В противоположность слову правдивому, которое несет в себе лишь частицу истины, поскольку отягощено, в основном, смыслом лишь верхнего слоя бытия и тяготеет к фактографической достоверности. Поэтому арифметическое приращение правды не приближает нас к истине. Так случилось с «перестроечной литературой». Она вся осталась в частной, в лучших произведениях чистой и болевой правде, но истина скользнула мимо, истина о глубинном смысле происшедшего с Россией в ХХ веке. В реализме изначально для истины предусмотрено сокрытое, невидимое поверхностному взгляду место. Истина скажет о мире внятное слово, очертит узнаваемые подробности, поведает о смысле бытия. С реализмом связаны надежды читателя на узнавание меняющегося мира.

Конечно, в сегодняшнем мире в избытке низкого, грязного и страшного. Современная русская литература напрочь увязла в этом липком, болотистом слое, покрывающем, однако, твердую корку неразгаданного доселе русского бытия. Читатель, в основном, нормален и истосковался по литературе, в центре которой будут герои, с коими он так или иначе может соотнести себя. И потому возникла ситуация, когда большой читатель находится в ожидании узнавания: мира, жизни, цели, прошлого, веры... Узнавание мира – вот в чем преимущество реализма перед всеми иными литературными стилями, вот что в состоянии реализм осуществить как никакой другой метод – дать полноту детали и истинность смысла.

В то же время необходимо сказать о том, что реализм современный отличается от реализма, прежде существовавшего в отечественной литературе. Ныне русский человек живет в стране со свободным вероисповеданием Православия. Двадцатый век в русской литературе от православной веры был отлучен, а девятнадцатый – отравлен интеллигентским скепсисом. Сегодня литература обрела в России никогда не бывавшую прежде перспективу: из своей мирской малости видеть метафизическую огромность Православия и в своем движении во времени постоянно с православной картиной мира сверяться. Что не означает воцерковления литературы, но подразумевает облекание ее чем-то большим по смыслу и слову, нежели она, собственно литература, является.

Новые обстоятельства выдвигают совершенно определенную систему внутренних требований читателя, порою даже им самим не осознаваемых. Именно в такой системе координат возможно обрести прозрачность и осветленность, то, чего нынешней литературе катастрофически не хватает. Имитация подобных литературных свойств, этих ответов на читательское вопрошание, «не проходит», и здесь неотвратимо встает проблема личностной писательской состоятельности, которая соизмеряется читателем с православным идеалом. Кроме того, наличие идеала в прозе есть давнее чаяние читателя. Лирический герой не может сегодня быть экзистенциалистом, определяющим мир как абсурд и тем самым сбрасывающим со счетов любую систему абсолютных ценностей. Должна быть восстановлена высокая миссия писателя-проводника, но, разумеется, – исключительно волевым и нравственным усилием самого писателя. Если раньше в ходу был эмблематический лозунг «больше писателей хороших и разных», то теперь читателю свойственно ожидание писателей духовно просветленных и душевно чистых.

Усложнение литературного произведения, погружение в аллюзионность, в плотный планктон мировой культуры убивает одно из главных свойств подлинной литературы – ее доступность, высокую демократичность. И не надо думать, что человек сегодняшний сложнее вчерашнего. Количество новых культурных атомов резко увеличилось, и одновременно стала неуклонно угасать внутренняя гармоничность человеческого существования. Так расшатанная человеческая душа утрачивает способность соразмерно с собой и с миром оценивать культуру и потому просто тонет в половодье откровенно искусственных образований – артефактов, неорганичных и самодостаточных.

Литература, посчитав себя зеркалом культуры – а не всякий раз новым художественным словом о человеке и о мире, совершила огромную ошибку, и Большой Отказ возникает не в последнюю очередь по этой причине. Тем более, что секулярная культура сегодня разительно напоминает старуху преклонных лет, старательно собирающую шпильки, бумажки, тряпочки – разнообразные и по-разному значимые материальные свидетельства своего земного существования. Культура в традиционном понимании слова теперь все определеннее склоняется к форме музея, оставляя активное духовное поле в безраздельной власти своего вульгарного и плоского по облику приемыша – субкультуры. Последняя же, словно в древнем язы¬ческом ритуале, стремится пожрать своего анемичного и не вполне адекватно мыслящего названного родителя. И здесь уместно обозначить еще одно долженствование литературы: у писателя не может быть никаких специальных, особых, прямых обязательств перед культурой. В первую очередь, его обязательства – перед своим народом, и уже потом – перед культурой как духовной составляющей народа.

Все большие и высокие задачи, о которых идет речь, вовсе не подразумевают непременную основательность больших литературных форм. Совсем нет, малая форма также может содержать подобные «направляющие тяжи», но только исподволь, как фон, на котором происходят маленькие, локальные события, что, собственно, и было всегда в сфере пристального внимания настоящей литературы. Памфлеты, фабульные произведения лишены такого метафизического фона и, безусловно, не готовы вести с читателем разговор всерьез. Как тут не вспомнить, что в центре русской литературы всегда была жизнь духа, а не блуждания тела. И не физиологизм прохождения духа во плоти сквозь земную жизнь, сквозь земную атмосферу, а его движения в поиске разрешений высоких, порой неизъяснимых задач бытия.

Уже говорилось о том, что читатель узнает своего писателя и уже поэтому читает его книги. Вполне понятно, что такой читатель должен быть писателем завоеван, но прежде должен быть узнан сам читатель. Писатель обязан видеть лицо, склонившееся над его страницами, прежде, чем эти страницы будут написаны. Иначе каждый из них – читатель и автор – обречены и дальше жить собственной, не слиянной с другим жизнью. Как правило, сегодня такие долженствующие проекции чрезвычайно редки, и чи-тателя, вполне абстрактного, сочинитель стремится поражать, устрашать, смешить или еще как-то манипулировать читательским вни¬манием, закрывая глаза на то, что трещина между ними постепенно расширяется, становясь Большим Отказом читателя.

Сочинителю нет нужды бороться за своего читателя, его читатель – всякий, кто раскроет авторскую книжку, а в перспективе этот «всякий» означает «никто». Такой субчитатель всегда есть, но он прохожий, из числа тех, кто прочитав – ознакомившись, бросает книжку в мусорный бак. Вполне по розановскому определению: человек человеку – бревно. И, в конечном счете, сочинителю не помогут ни широта кругозора, ни вовлеченность в события, так как у него нет главного – духовной интонации. Только она одна пролагает путь между автором и читателем, и только ей свойственно узнавание и любовь.

Дурман кажется плотным и бесконечным, но на самом деле он только облако, которое могут развеять взгляд, голос, поступок. Но в первую очередь – слово. Пусть его скажет русская литература.

Хотя еще прежде, до нее, было произнесено: любите родину, и женщину, и дитя. Не предавайте друга, дела, которому служите, отчий дом. Все остальное – в Божьей воле. Ничего нового, как и ничего устаревшего, и ровно столько, чтобы узнавать друг друга.